Один из первых - Богданов Николай Владимирович. Страница 19
Всё горе от Тришки… Теперь он молоко у всех по дешёвке скупает, сливки на сепараторе выгоняет да в город втридорога доставляет… Вот он какой, Тришка… Всё зло деревни от кулака… Все беды от него…
И перешёл весь разговор на кулацкие проделки Чашкиных.
— Что же это вы своего дружка-то не уберегли? — поддели бабы ребятишек, вернувшихся от моста. — Вот не топили бы его в омуте, не увёз бы своего пионерчика от вас дядя Ваня…
— Да это не мы, это Гришкино озорство!
— А вы чего зевали?
Смущались ребята.
— С кем теперь в ночное ездить будете? С кем в пионеры играть? Эх, вы…
И чем дальше, тем всё больше сожалений высказывалось по поводу нашего отъезда.
— Мы бы на вашем месте, — говорили мальчишкам старики, — вокруг такого парня охрану выставили!
— Ну ведь его же Маша вытащила…
— Это мало радости — чуть живого вытащила, — надо сделать так, чтобы Гришка его топить не посмел. Ни с какой стороны чтобы не подсунулся…
— Чтобы вы вокруг него стояли, как стена!
Говоря это ребятам, мужики упрекали себя — сами-то они тоже ведь ещё не встали вокруг Ивана стеной, не застояли от происков кулака. Они ещё не знали всех Тришкиных происков, но понимали, что это он выживал Ивана из деревни, и теперь их мучила совесть, что они такое допустили…
Самих-то себя стыдить было неловко, и они попрекали ребят.
— Смотри-ка, городской-то что значит, — говорили они об Иване Гладышеве: — рабочий человек — дружный… Потому что у них там, в городе, на заводах этих, не каждый сам по себе, а все сообща работают. Без того завод-фабрика не пойдёт. Там… как его… это самое — коллектив! Вот что…
Разговоры о нашем отъезде не утихали в Лыковке весь день, до позднего вечера.
Сражение проиграно, только не нами!
Вечером ребятишки, как всегда, собрались в ночное, теперь с ними поехала и Маша, она уже завоевала себе это право. Ребята её больше не гнали. А мать отпускала, видя, что лошадь она пригоняет сытой.
Проезжали мимо барских развалин. И вдруг Парфенька протянул своим лукавым голоском:
— Был бы пионерчик, он бы на клеверке остановился, а мы теперь, чай-ко, мимо проедем…
— Это почему проедем? — зло спросил Кузьма.
— Побоимся…
— Кто это побоится? — язвительно спросила Маша.
— Ты, да я, да мы с тобой!
После этих дразнилок Кузьма вдруг взъярился:
— Ты, может быть, да не я! А ну, слезай, кто не трус, приехали! — И он первый спрыгнул с коня и, стреножив, пустил его на клеверище.
За ним спрыгнула Маша… Ну, уж если девчонка не боялась, спешились и все остальные. Не отстал и Парфенька, любитель происшествий. Это он только подзуживал, подбивал, как всегда. Всегда любил он подбить ребят на какое-нибудь озорство, на какую-нибудь лихость.
И, надо сказать, это ему удалось, все ребята были злы и, явись теперь вражья сила, встретили бы её в кнуты и в уздечки. В концы кнута у многих вплетены свинцовые ружейные пули от волков, а в уздечках — железные удила.
Был случай — вот эти самые ребята волка, приведшего молодых поохотиться за жеребёнком, до смерти запороли. Ударили зверюгу по глазам, закрутили, завертели, окружили на конях, и кони его копытами и докончили…
Не успела у ребят остыть злость, что их заподозрили в трусости, как вдруг со свистом, с гиканьем явились незваные гости: Гришка Чашкин, а за ним батраки со всем табуном кулацких коней.
И сразу, не притворяясь нечистой силой, принялись гнать с клевера ребячьих лошадей. Вот как осмелела кулацкая сила.
Ребята вскочили как один и, не сговариваясь, кинулись в бой. И взяли Чашкиных в кнуты…
Гришка и батраки хлещут их коней, сгоняя с клевера, — таков приказ Трифона, — а ребята бьют по их коням, да больше по седокам…
Жестокая это была схватка.
Хоть батраки и взрослые парни, но мальчишек было много и в кнутах они были ловки. Митю так хлестнул кнутом Кузьма, что он грохнулся с коня на землю, да и подняться не смог. А Парфенька так дёрнул Федю за ногу, что он свалился на полном скаку и едва под копыта не угодил.
Гришка остался на коне один.
— Бей их! Бей! — кричал он, размахивая кнутом.
— Ишь ты, чего захотел — драться чужими руками! Нет, я в этой игрушке не участник! — проворчал Митя, скатываясь в канаву, чтоб затаиться.
А Федя, потерявший в темноте кнут и свитку и получивший пару жгучих ударов через тонкую рубашку, взмолился:
— Лежачего не бьют!
Почуяв недоброе, Гришка пустился наутёк, но уздечка, пущенная ему вдогонку ловкой рукой Маши, обвилась вокруг шеи, как змея, и бросила рыжего на землю. Мальчишки, не дав ему опомниться, закатали его в свитку и хотели отстегать как следует кнутами.
Но Парфенька предупредил своим лукавым голоском:
— Не изувечить бы… самосуд запрещается!
— А что же его, миловать, что ли? Коней-то наших за что порол?..
— Зачем миловать? Посадить его в склеп барский, пусть его постращает нечистая сила, — подал лукавую мысль Парфенька.
Ребята исполнили это с восторгом. Ухватив завёрнутого в свитку рыжего, они с улюлюканьем стащили его к барским развалинам и на кнутах опустили в глубокий каменный ящик без крыши, без входов и выходов. Там, в середине, стоял каменный гроб с трухлявыми костями, оставшимися от какого-то важного барина. Крышу из цинковых пластинок мужики давно разобрали, а стены склепа, опущенные в землю, остались.
Когда кнуты развернулись, Гришкина свитка раскрылась и он мягко скатился прямо в каменный гроб.
И, хотя он ни в бога, ни в чёрта не верил, стало ему тошно. Надрываясь от злости, он прыгал в каменном гробу и, топча барские кости, так кричал и ругался, что ему отозвался из дупла филин.
Ребята вернулись к костру, отирая пот битвы. Смачивая слюной и затирая золой царапины и ссадины, посмеивались:
— Кричи шибче, злая рота, отпугивай нечистую силу!
Гришка стал звать на помощь батраков, но они не могли помочь ему: Федя, упав с лошади, повредил ногу и едва приковылял к огню, а Митя лежал спелёнатый, как ребёнок, в своей свитке.
Судьба батрака
— Что, Федя, худо тебе? — встревожился Парфенька, увидев хромавшего батрака.
— С ногой что-то…
— А ну, давай к огню!
Ребята помогли Феде разуться. Ступня у него припухла. Двое поддержали его за плечи. Кузьма рванул ступню на себя. Взрослый парень ойкнул. В ступне что-то хрустнуло и будто стало на место. Парфенька снял с себя домотканую рубаху, завязал один рукав, набил его горячей золой и, обернув повреждённое место, крепко закутал. А сам надел полушубок на голое тело.
Ребята одобрительно помогали ему врачевать батрака, и вскоре Феде полегчало.
— Мы тебе зла не хотели, — вздохнул Кузьма, — ты сам за неправое дело взялся. Нешто можно бить наших коней? Они тощие. Им от кнута больно. Ты бил бы кулацких, жирных. А ты их бережёшь… поди-ка.
— Ему Тришка коня обещал за верную службу, — сказал, приподняв голову из своих пелёнок, Митя.
Он лежал тихо. Экая ведь получилась история… Вот его, взрослого парня, спеленали, как младенца, и высекли кнутами мальчишки… И поделом — не воюй за кулака против бедняков. Ведь ты сам бедняк. Может быть, твой братишка там, в родной деревне, от кулаков притеснения терпит, как вот эти пареньки, что сегодня отпор дали.
Вспомнив об этом, Митя вспомнил и о том, что кулак Тришка должен ему за работу уже два мешка муки, которые обещал отдать осенью, с нового урожая. Тогда за ним будет уже три мешка муки. И эти три мешка спасут всю семью от голода…
Но теперь Тришка разозлится, может и не отдать. Как это, мол, такие здоровые парни, женихи, поддались мальчишкам! Дали в обиду его чадо Гришку. Ишь, как он завывает, словно нечистая сила!
Гришка в склепе орал на разные голоса, грозя и ребятам и батракам всеми карами…
— Да, пропали мы с тобой, Федя! — снова поддразнил товарища Митя. — Получим теперь Тришкин кафтан за наши труды!