Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред. Страница 22

— Давай дальше, Хопф!

— Мой долг был донести на него, — сказал управляющий. — Но я не донес на него властям.

— Ты как его бил? По лицу бил?

Управляющий промолчал.

— Как ты его бил, кулаком? Чем бил? Говори!

— Кнутом, — нерешительно произнес Хопф и принялся усиленно тереть покрасневшие глаза.

— Продолжай, продолжай, Хопф! Мне все известно!

Предположив, что мальчишка действительно многое разузнал о нем в деревне, Хопф решил выложить все.

— Ты это про морковь?

— Да, про морковь.

Оказывается, это тоже было связано с Толеком. Голодные поляки понемногу таскали с поля кормовую морковь. А Толек приволок сразу целый мешок.

— Ты его опять кнутом бил?

Снова управляющий закрыл лицо руками и заплакал.

— Сколько раз ты его ударил?

— …Три… да, да, три раза. Но к его смерти я непричастен.

— Что? Он умер?

Тут-то управляющий и понял, что мальчишка вообще о Толеке ничего не знает.

— Да, умер.

— Ой-ой-ой, Хопф!

— Непричастен я к этому! — твердил бывший управляющий.

Толек однажды, в самый разгар уборки, взял да сбежал. Ночью. Они тогда все сараи обыскали, а скирды протыкали вилами. А Толек еще и мальчишку-поляка с собой прихватил.

— Войтека?

— Не знаю. Он работал у рыбака, полячок этот.

— Значит, Войтек. Ой-ой-ой, Хопф! Это вы его заперли в пожарный сарай и три дня били?

— Нет, не я! Нет, не я! Я не бил его в пожарном сарае!

— Кто его бил, Хопф?

— Не знаю. Здешние деревенские били, а рыбак донес.

Смеркалось. Кто-то в комнате над ними колол дрова.

— Расстреляют они меня?

— Я не знать, Хопф. Я не знать.

Мальчик сидел и смотрел, как бывший управляющий плакал. Хоть бы Николай пришел или Мишка!

Генрих встал и велел управляющему идти за ним.

Они подошли к бункеру. Но оказалось, что Леонид так разломал дверь, что ее теперь нельзя было запереть.

— Да, Хопф. Я поговорить комендант. — Генрих заставил управляющего дать обещание, что он не убежит.

— Да, обещаю, Товарищ. Обещаю.

Мальчик разыскал дощечку и подпер ею ручку двери так, чтобы ее нельзя было открыть с другой стороны.

Уже на лестнице он, что-то вспомнив, снова вернулся к бункеру.

— Скажи, Хопф, а скрипка — она у тебя просто так или на ней по-всамделишному можно играть?

Управляющий, сидевший закутанным в одеяло в углу подвала, сразу ожил.

— Ты имеешь в виду виолончель? — Он встал. Одеяло упало на пол. — Разумеется, на ней можно играть. — И он тут же объяснил мальчику, как.

— И не надо ее под подбородок засовывать?

— Нет, нет! Вот так на ней играют. — Управляющий продемонстрировал игру на виолончели, как будто у него и смычок был в руках.

— Так только черт на скрипке играет.

— Этот инструмент называется «виолончель».

— Ладно, хватит, Хопф.

Генрих снова подставил дощечку под ручку двери и пошел наверх. А управляющий, закутавшись в одеяло, устроился в углу подвала.

Комендант вернулся поздно. На витрине горела свеча. Солдаты спали. Между ними на соломе лежал Генрих и тоже спал. Сержант расстегнул ремень, бросил на кресло. После долгой верховой езды он устал и теперь медленно стягивал сапоги.

— Николай, — вдруг послышался голос мальчика, — он во всем признался. Он на Толека не доносил. — Генрих сидел на соломе, тер глаза и злился, что все-таки заснул.

Комендант приказал рассказать все по порядку.

— Где этот Хопф, этот управляющий?

— В бункере. Но он на Толека не доносил.

Генрих спустился вниз. Дощечка так и стояла никем не тронутая.

— Никс бояться, Хопф!

Поднимаясь по лестнице, он повторял, чтобы управляющий не боялся.

А речь, оказывается, пошла у коменданта о пашне, приписанной к имению.

После каждого слова сержанта управляющий кивал. А когда Николай хлопал ладонью но столу, он вытягивался, щелкал каблуками и говорил: «Так точно, господин комендант». На самом деле он почти не слышал, что ему говорили, — столь сильным было ощущение счастья. Поначалу он решил, что обязан им мальчишке.

А комендант говорил о семенном картофеле, об упряжках и лошадях, которых не хватало.

Управляющий думал о том, что он сказал Генриху: «Не следовало тебе говорить, что ты кнутом поляка бил». Но тут же подумал: «Нет, может, это и лучше так — надо всю правду выложить».

Он стоял и смотрел на коменданта, отметил про себя, какой молодой этот комендант.

— Так точно, господин комендант! — гаркнул он и щелкнул каблуками.

Домой управляющий возвращался далеко за полночь. Месяц висел над каштанами. Длинные тени лежали поперек деревенской улицы. Хопф шел и думал: «Еще до начала нового дня выйду во двор и уж приложу все силы, чтобы хоть часть картофеля была высажена. Правда, поздновато спохватились и семенного материала нет, но как-нибудь вывернусь. Господи боже мой! Как нехорошо, что я ударил поляка! Но ничего не поделаешь. Что было, то было… Надо раздобыть пять упряжек! Лучше восемь, но и с пятью можно управиться».

Со свернутым одеялом под мышкой он подходил к своему дому.

Больше всего Генрих любил вечера, когда они все вместе сидели в желтом салоне. Мишка возился с часами, а он беседовал с Николаем:

— …Верно. А вдруг фашисты не проиграли бы войны?

— Фашисмус капу-ут!

— Правильно. Но вот если бы они не проиграли, ты веришь, что коммунизм все равно победил бы?

— Не надо верить. В церкви верят.

Такие споры Генрих любил. Они предавались мечтам, как все будет при коммунизме.

И хлеба сколько хочешь, и теплые одеяла у всех, и комнатка у каждого, и дрова на зиму. А если, к примеру, тебе надо новую курточку, пойдешь в магазин и выберешь себе по вкусу. И что бы ни выбрал, денег не надо платить.

— А что, только одно одеяло можно?

— И два и три — сколько тебе нужно.

— А вдруг мне захочется, чтобы у меня была черная овчинная полсть?

— Пожалуйста, можно и овчинную полсть.

— Понимаешь, Николай, мне нужно такую — черную, толстую, мягкую.

— Это уж все равно — какую хочешь, такую и бери.

— Хорошо, Николай. Очень хорошо. Но, понимаешь, мне кажется, что для всех не хватит.

— Хватит на всех!

— И каждый получит сколько хочет?

Сержант подтвердил и это.

— Не верится даже…

— Никс верить. Знать!

— Понимаю, понимаю. Но знаешь, как-то не верится…

На самом деле Генрих составил себе очень ясное представление о коммунизме… Все они сидят за огромным столом, богато накрытым. И жареные куры, и все такое вкусное. И груши, и лимонад… Все они сидят за чудо-столом: он, Мишка, Николай. И дедушка Комарек тоже тут сидит: вот он раскрыл ножик и отправил себе в рот кусочек сала. Всего вдоволь, и все берут сколько хотят. И матушка Грипш здесь, и толстая фрау Пувалевски. А польский мальчишка Войтек берет себе уже четвертую порцию курятины! Значит, правда — всего хватает. Рядом с Леонидом сидит фрау Кирш, у нее красная ленточка в волосах. А чуть дальше — Рыжий. Он играет на губной гармонике. Напротив, по другую сторону стола, сидит женщина и кивает ему: «Нет, Генрих, море — оно и не хорошее, и не плохое. Оно большое очень». — «И красивое, да?» — «Очень красивое, Генрих».

Всякий раз, когда они с Николаем так вот мечтают о коммунизме, Генрих видит перед собой этот огромный стол.

— Все очень просто, Николай. Только надо с самого начала следить, чтобы раздавали все по справедливости.

А сержант говорит:

— Да, да.

В этом они всегда едины.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Скажи мне, Готлиб, ты тоже знал генерала?

— Генерала?

— Ну да, генерала.

У старого кучера необыкновенно длинные руки. Когда он подносит ведра поить лошадей, он похож на какое-то неуклюжее животное. Мальчишка устроился на кормовом ящике.