Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред. Страница 33

Они прятались рядышком, как и до этого, и Генрих был очень смущен. Заметив, что и девочка смутилась, он сказал:

— Видишь вон ту звезду над крышей?

— Белую?

— Да, белую.

— Вижу, она совсем белая.

— Это Юпитер.

— Юпитер?

— Да, Юпитер.

Нет, пожалуй, лучше бежать выручаться! И снова они пробежали через садик Штифелькнехта, но теперь уже не держась за руки. Потом обежали ригу и громко похлопали ладошками по кирпичной стене.

— Двенадцатый час уже, — сказал Комарек, поглядев на свои серебряные часики.

Но он не упрекал мальчишку. Сам он просидел весь вечер над бумагами и только теперь снял очки.

— Четырнадцать бидонов молока сегодня сдали, Генрих.

Позднее, уже устроившись на ночь, Генрих почувствовал, что заснуть не может. Он лежал на высокой соломенной подстилке, покрытой мешками.

— Дедушка Комарек, мы Юпитер наблюдали.

— Да, его сегодня хорошо видно.

— Таким белым, как сегодня, я его никогда не видел.

— Верно, он светит белым светом, — сказал старик. — И этим отличается от других планет.

— Мы его над крышей Штифелькнехта наблюдали. Над самым коньком он стоял.

— А ты сказал детям, что это Юпитер?

— Да, сказал.

— Стало быть, ты теперь дружишь с деревенскими?

— Да, когда мы в прятки играли, я им рассказывал про Юпитер.

— А ты был при этом скромен, не хвастал?

— Очень даже скромным я был, ни чуточки даже не хвастал.

— Ты не должен хвастать оттого, что мы теперь в бургомистерской живем.

— Нет, дедушка, я не хвастаю.

— Бывают такие люди, — сказал Комарек, — они, как только займут положение «чуть повыше», сразу про скромность забывают, важничают, чтобы все, мол, видели, что они поднялись «повыше».

— Правда, дедушка Комарек, я не хвастаю.

«Надо тебе и об этих вещах с ним говорить, — думал старик. — Раньше родная мать его воспитывала, а раз она умерла, надо тебе об этих вещах с ним говорить…»

— Стало быть, вы больше говорили о том, какая она красивая, эта звезда?

— Да, правда, она красивая.

— И ребятишки хотели всё про нее узнать?

— Да, дедушка, все-все!

Луна заглядывала в окно, кузнечики стрекотали в траве.

«Но что-то было неприятное сегодня, — думал Генрих. — Что ж это такое?» Он чувствовал, как усталость брала свое, противился сну и уже не в состоянии был ни о чем думать. Но что-то было неприятное сегодня…

Ночью ему приснилось, что он украл буханку хлеба. Тайком забрался в пекарню и стащил.

— Скажи, Отвин, как делают настоящее художество?

— Этого я тоже не знаю, Генрих.

— Вот смотри, какая у тебя красивая картина получилась!

— Правда тебе нравится?

— Очень мне хочется узнать, как делают настоящее художество, Отвин.

— Я этого не знаю. Может быть, случайно?

— Такой счастливый случай, да?

— Да, да. Может быть, просто это счастье такое: вот я рисую акварелью, но краски плывут — тут набежит, там натечет… Совсем случайно…

— А потом?

— Я использую это для своей картины… по краска опять поплыла, и я опять использую.

— Значит, получается не так, как ты хотел?

— Ну да. Краски поплыли, и получилось случайно совсем по-другому.

— Значит, ты не настоящий художник, Отвин. Нужно, чтобы так получалось, как ты хочешь.

— А получилось лучше, чем я хотел.

— Как же может получиться лучше? Ты же все правильно придумал, а если получилось по-другому, значит — хуже.

— Нет, лучше! Я даже не знаю, как объяснить, но получается лучше. Случайно, но лучше.

— Нет, Отвин. Это не настоящее художество, — решительно говорит Генрих. Рисунок ему теперь совсем не нравится.

В деревне веселый перезвон. Солнце печет, земля дышит медленно и тяжко.

А перезвон этот доносится из густой тени под каштанами — там сидят мужики и отбивают косы. Слава богу, пора жатвы настала! Старый Комарек обходит поля и записывает, где, что и как выросло. Останавливается, прикидывает — удержится ли благоприятная погода? Надо посмотреть, прикатили ли молотилку на ток. Да, оказывается, прикатили. И снова он в поле. Но крестьяне не любят, когда он ходит здесь. Ходит, записывает да все на небо поглядывает.

В один из таких летних дней в деревню прибыла новая партия беженцев — семнадцать человек. И прямо — в бургомистерскую!

— Понимаю, понимаю, да где же мне вас разместить?

В этой партии оказался мальчишка. На нем были детские ботиночки, слишком маленькие для него. Он разрезал носки, и из них торчали черные пальцы.

Устает Комарек после обхода. А надо еще писать и писать. Он садится за стол и начинает перелистывать дела.

— Знаешь, Генрих, сегодня сдали три бидона молока. — Он встает и берется за папку. — Будут звонить из комендатуры, скажи — по дворам пошел.

Но очень скоро он возвращается и снова садится просматривать списки.

Генрих время от времени подходит к шкафу — взглянуть на свою порцию хлеба. Это третья часть небольшой буханки, а через два дня он получит опять полбуханки. Может быть, отрезать кусочек? Рядом с буханкой лежат три чисто вымытые морковки.

— Ты чего это не ешь? — спрашивает Комарек, наблюдавший за ним.

— Аппетита нету, — говорит Генрих. Все же он берет морковку и грызет.

— Но ты и вчера свой хлеб не съел?

— Я же сказал — не хочется. Аппетита нету.

В действительности же им овладело неодолимое желание съесть хлеб. Как только он остался один в комнате, он открыл дверцу шкафа и отрезал себе ломоть. Кое-как сдерживая свою жадность, он жевал медленно, наслаждаясь сладковатым вкусом. Но потом отрезал себе еще ломоть. А под конец — еще один толстый кусочек. На нижней полке лежал хлеб, предназначенный для кучеров. Существовал такой приказ: кучерам выдавать так называемый уборочный хлеб. Всего здесь было сложено девять уборочных буханок.

Приятное это чувство, когда голод утолен. Ты еще помнишь о нем, но страстное желание что-то съесть уже прошло, наступает блаженная сытость…

Посмотрев на оставшийся кусочек хлеба, Генрих испугался. Сколько вечеров он уже не бегал играть в прятки? Сегодня он обязательно пойдет, захватив с собой треть буханки. Теперь, глубоко несчастный, он проклинал себя за то, что не в силах был побороть свою жадность.

Снова вернулся Комарек. Чем-то встревоженный. И опять взялся за списки.

— Из комендатуры звонили?

— Да, Новиков звонил.

— Ругался?

— Если мы завтра не сдадим десять бидонов молока, говорил, если мы завтра… И еще сказал, что у городских детишек совсем нет молока.

— А не говорил, чтобы я приезжал сразу с одеялом?

— Говорил… Очень ругался, дедушка Комарек. Но под конец сказал, что подождет до завтра.

— Ишь ты, десять бидонов! Десять бидонов! Ха-ха-ха! — Старый Комарек трясется от смеха на своем стуле. — Десять бидонов! Коровы не дают ни капли молока, а он — десять бидонов!

Но Генрих хорошо понимает, что смех дедушки Комарека — горький смех, смех отчаяния.

— Коровы тут не виноваты, — говорит он. — Хозяева каждый день масло бьют.

— Ха-ха-ха!

Не может Генрих слышать этот смех!

— Мне Эдельгард сказала: сестры-близнецы каждый день масло едят. А почему? Да потому, что они по двести марок за фунт хозяевам платят.

— Но хозяева говорят, что коровы не доятся.

— А вы сами посмотрите, какое вымя у коров!

— Да, вымя большое.

— Я бы взял да отобрал у хозяев центрифуги, дедушка Комарек. Вот взял бы да отобрал. А без центрифуги как им масло бить?

— Посмотрим, Генрих, сколько они завтра молока сдадут.

Спускается вечер. Тихий, ласковый. В такой вечер только в прятки и играть! И лягушки квакают. И кузнечики стрекочут. И в шкафу лежат девять буханок кучерского хлеба!

— Ступай поиграть! — говорит Комарек. — Мне все равно еще раз по дворам пройтись придется.

Генрих остается. Старик удивлен.