Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред. Страница 51

Наконец поезд снова тронулся. Ярко светила полная луна. Деревья отбрасывали на снег синие тени.

— А этот Киткевитц, он твой настоящий дядя?

— Нет, он чужой. Но ему достанется все наследство, если он хорошо будет работать.

— Ты с ним ладишь?

— Да, но я его не люблю.

— Он обзывает тебя червяком?

— Обзывает.

— Как доедем до Данневальде, я тебе курточку отдам.

Два дня спустя, когда Генрих пришел в школу, у него под мышкой торчало пять ольховых поленьев, и еще он принес с собой в класс красный плотницкий карандаш дедушки Комарека.

Но Отвина в школе не было.

— Вчера он тоже не приходил, Сабина?

Старая учительница достала из сумочки книгу. Ее передают с парты на парту, и каждый ученик должен громко прочитать абзац.

— А после школы, Сабина, ты не видела его?

В эту минуту книгу передали Генриху, и он громко прочитал:

— «Смотритель задумался. Слова Теде озадачили его. «В каком же это смысле, Теде Хайен? Третье колено — это я и есть».

И Генрих передал книгу Лузеру.

Старой учительнице так и не удалось справиться с ребятами. На уроке они громко разговаривали, а Фидер Лут даже трубки изо рта не вынул, когда вслух читал. На второй перемене Генрих, стараясь быть незамеченным, обошел школьное здание — и… домой!

Отвин лежал в кровати. Глаза блестят. Голова покачивается. Он даже не заметил, что вошел Генрих.

— Я съезжу за доктором, Отвин. Орлика запрягу и привезу доктора.

В каморку вошла фрау Раутенберг. Тощая, строгая, она немало удивилась, увидев Генриха, но ничего не сказала.

— Надо за доктором съездить, фрау Раутенберг.

— Тут никакой доктор не поможет, — проговорила она, поставив кружку с чаем на табуретку около кровати. — Кто сильный, тот и выживет.

— Надо за доктором съездить, фрау Раутенберг.

Ничего не ответив, она вышла на кухню. Слышно было, как она там гремела посудой.

Понемногу мальчишки разговорились.

— Когда ты море видел, Генрих, оно было… раздумчивое, да?

— Да, Отвин, раздумчивое. Синее оно было и чуть-чуть зеленое.

Скоро Генриху показалось, что Отвин и не больной совсем и они сидят, как бывало, на валунах под яблонькой и разговаривают. И — лето.

— Но ты горизонт четко видел или как?

— Четко видел. И пароход проплыл вдали, и я его очень хорошо видел… У тебя колет в боку, Отвин?

Генрих удивился, какой ясный и даже звонкий голос был у Отвина.

— Понимаешь, и волны. Много-много волн! Но оно все равно раздумчивое, Отвин.

— Нет, нет, туда, к горизонту, оно желтое.

— Понимаешь, Отвин, солнце светило, и очень даже хорошо можно было различить горизонт.

— Солнце светило? Нет, нет…

Генриху стало жутко оттого, что Отвин так спокоен, так беззаботно разговаривает с ним…

— Вот увидишь, Отвин, ты выздоровеешь, опять совсем будешь здоровым. А летом мы с тобой запряжем Орлика и покатим к морю.

Он долго уговаривал так Отвина и никак не мог понять, почему его друг говорит, что хочет умереть.

— Колет? Все еще колет, да?..

Потом, когда Генрих ехал в город, выпросив перед этим старые сани с господского двора у Готлиба, и Орлик бежал рысцой по снегу, он думал:

«Ему лучше сейчас, лучше. А когда я ему привезу таблетки, у него жар пройдет. Я сегодня еще три соленых угря отнесу фрау Раутенберг, и она сварит ему хороший суп — он совсем выздоровеет. И еще я ему подарю мою мандолину, а летом… летом дам Орлика покататься верхом…»

Генрих то и дело погоняет лошадь, хотя она и так с рыси не сбивается, — ему во что бы то ни стало надо до темноты добраться до города.

Дом доктора Фалькенберга ему пришлось искать долго. Открыла сама хозяйка. Но она не хотела звать доктора — двое суток он не спал, только что прилег. Неожиданно доктор сам появился в дверях.

Это был крупный, даже толстый человек. Пристегивая помочи, он сердито поглядывал на мальчишку.

— Где колет? — Голос у него был ворчливый.

— Вот здесь колет, и здесь, господин доктор.

От усталости доктор еле держался на ногах, но мальчишку слушал внимательно и удивлялся, как страстно тот уговаривает его, рассказывая о своем товарище, который почему-то хочет умереть.

— Ты говоришь, он лежит в Пельцкулене?

Потом, когда они уже выходили на улицу, доктор был даже ласков с Генрихом, хотя голос у него по-прежнему был ворчливый.

Но сани доктору совсем не понравились: в имении на них раньше возили навоз, а сейчас лежало два снопа соломы.

Дорога через лес никак не кончалась. Генрих говорил без умолку. Доктор слушал. Время от времени паренек погонял лошадь, уже взмокшую и на каждом ухабе бившую ногой о толстое дышло.

Постепенно у доктора сложилось определенное представление об обоих мальчишках, и он подумал о том, какая крепкая дружба, должно быть, связывает их. Мальчик спросил, есть ли у доктора с собой таблетки.

— Есть таблетки, — сказал он. — Все у меня есть вот в этом большом саквояже. И шприц есть.

Мальчику такие ответы явно понравились. Однако про себя доктор опасался, что уже не сможет спасти больного друга этого мальчика.

— Это твоя лошадь?

— Да, моя.

И мальчик снова заговорил о рисунках своего друга, о его стихах.

Когда они подъехали к дому Раутенбергов, доктор очень удивился: он-то ожидал увидеть жалкую избушку! Они накинули на Орлика попону и переступили порог.

Входя в комнату, доктор даже не поздоровался, а только молча отстранил пораженную его появлением фрау Раутенберг.

Отвин лежал и улыбался. Он был мертв.

Прошла неделя. И вдруг однажды Генрих увидел человека, сидевшего прямо на снегу! Никогда он раньше его не встречал. Сначала ему показалось, что человек этот сидит на придорожном камне и спит. На нем был берет и длинная американская шинель. Сидел он, уронив голову на руки.

Мальчик окликнул его, но человек не отозвался. Генрих подумал: уж не пьян ли он? И тогда он увидел, что человек этот затаптывает кровавый плевок в снегу…

Долго Генриху пришлось уговаривать его зайти обогреться.

Молча шагал он в своей длинной шинели рядом с Генрихом, остановится — сплюнет. Вот снял свой черный берет, вытер пот со лба, лицо. Генриху казалось — нет в человеке этом никакой воли…

Старый Комарек сидел и плел свою сеть. Увидев мальчика с чужим человеком, он поднялся и открыл им дверь. Потом они принесли сена и устроили больному лежанку.

Проходили дни, и человек этот не произнес ни слова, да они и не расспрашивали его — откуда он, как и что. Но однажды, поев горячего рыбного супа, он хриплым голосом поблагодарил. Потом откинулся назад на сено и снова заснул.

Генрих и старый Комарек теперь часто ходят на озеро с узенькой сетью. У них с собой топор и длинная еловая жердь. Пробив во льду лунку, они привязывают сеть к жерди и просовывают ее в воду. Отступя немного, они пробивают еще лунку и проталкивают жердь подо льдом от лунки к лунке, покуда так не растянут всю сеть.

Выпадают дни, когда они до пяти фунтов ряпушки так ловят.

По ночам старик плетет свою дойную сеть и думает. Думает он и о больном: шел человек домой и не дошел — здесь осел. Грудью он болеет — как бы мальчонку не заразил. Вспоминает старик и тот год, когда он сам так вот добирался домой. На другом берегу Лузы это было. Хорошо помнил он и бабушку, закутавшую его, замерзшего, в платки и тряпки. Обо всем этом думает часто старик. Прежде-то он плохо помнил все это, а теперь вот всплывает все до мелочей. Быть может, природа так все нарочно и устроила, чтобы человек на закате дней своих мог еще раз обозреть свою жизнь…

Подобные мысли рождали у старого Комарека чувство благодарности.

Поднимется, подкинет дров в беленькую печурку — и вот уже опять сидит и плетет свою сеть. «Только б он мне мальчишку не заразил», — думает он.