100 рассказов о стыковке. Часть 1 - Сыромятников Владимир Сергеевич. Страница 6

В конце июля собрались в дорогу. Их было совсем мало, этих поездов, успевших проскочить на Большую землю перед тем, как кольцо замкнулось. Отец, оставшись в Ленинграде один, сумел выжить. Будь мы с ним во время блокады, скорей всего, погибли бы все.

С собой взяли только самое дорогое, у меня в руках — сверток с любимыми игрушками, у бабушки — наволочка с сухарями. Электрички уже не ходили, шли пешком, два–три километра до трамвая. В Ленинграде переночевали у каких?то знакомых, на следующий день — посадка в поезд. Отца все нет, мы — одни в дикой толпе у вагонов, сестра кричит: «Поедем следующим!» Втолкнулись в тамбур, лопнул бумажный сверток, потом — наволочка, под ногами хрустели сухари.

Каким?то образом очутились в вагоне, все места заняты, люди окольным путем попали сюда заранее. Мать забыла у знакомых пальто, и это стало трагическим событием.

Поезд то идет, то стоит, на горизонте — дым. Пролетели два немецких самолета, поезд снова остановился, но нас не тронули. Станция разрушена. На путях — поезда, мимо нас медленно проплывают теплушки, из окон под самой крышей торчат головы пленных немцев и вдруг… голая мужицкая жопа «смотрит» на нас, на детей и женщин, одноглазым циклопом.

Через несколько дней добрались до Горького, ночь провели на вокзале, а еще через день — поселок Вахтан с леспромхозом. Там предстояло прожить два долгих военных года. Работала столовая, где подавали вкусный гуляш, но только до конца августа. Постепенно провианта становилось все меньше. Никогда я не голодал так, как на Вахтане. Впереди была зима, мать успела справить мне заячью шубу, самой пришлось ходить в коротком ватнике. Жили в крохотной комнатке, потеснив хозяев. Нас звали «выковыренные». Электричество «работало», но в нашей комнате не было лампочки: уроки приходилось делать засветло.

Зима 1941—1942 годов оказалась сносной. Мать получала в леспромхозе рабочую карточку и какие?то вещи, которые удавалось обменивать на молоко и картошку. Леспромхоз и канифольный завод поставляли стране древесину и другие дары леса. До сих пор запах опилок каждый раз пробуждает у меня неясные воспоминания о военном детстве.

В начале декабря 1941–го через Вахтан перебрасывалась военная часть. Как?то в нашей уплотненной квартире остановились на ночлег три лейтенанта. Мы смотрели на них как на генералов. Через несколько дней они уходили на фронт, чему мы очень завидовали. Тогда я не мог знать, что, по статистике, лейтенант на переднем краю жил в среднем семь дней, а за всю войну погибли миллионы лейтенантов. По другой статистике, несмотря на все лишения, люди меньше болели. Мы тоже почти не пропускали занятий, а за войну не потеряли ни одного школьного года. Мать, неизвестно зачем, устроила меня к учительнице немецкого языка, с чего началось мое знакомство с иностранным миром.

К весне стало голодно, мать написала письмо своему брату, который служил не так далеко — в Рыбинске, на военном заводе. Но тот прислал лишь письмо, где выражал сочувствие. Вскоре мать заболела: застудила почки, когда ездила в деревню менять какие?то вещи на съестное. Помню ее, опухшую, в постели, рядом — белые лепешки, взятые неизвестно откуда, — диета. В мае приехал отец, необычно худой, но живой. Его, как и других блокадников, вывезли в начале апреля по льду Ладоги. Летом немного полегчало: стали ходить в лес по ягоды и грибы. Почему?то большую часть собранного съедали сразу, совсем немного оставляя впрок, а впереди была самая трудная зима 1942—1943 годов. Отец уехал, но вскоре вернулся, чтобы забрать мать с собой. Мы остались одни, бабушка и я с сестрой, почти без всякой поддержки. Еще одна зима и еще одна весна, самая голодная и трудная, они подорвали мое здоровье на всю жизнь. Кусочек хлеба — 150 граммов в день на человека — и больше ничего. Бабушка поехала в деревню, вернулась разбитой — ее растрясло в телеге, а привезла лишь несколько картофелин. Однажды, возвращаясь бегом из магазина домой, вдруг… не поверил своим глазам: в пыли у обочины валялся пряник. Удержаться не смог, съел его по дороге. Почему?то я передвигался только бегом. Это дорого мне обошлось: молодой организм надорвался и перестал расти. Я осознал это только много лет спустя.

Наконец, уже летом 1943 года, вернулись родители. Следующий год мы все вместе прожили на Каме. После голодного Вахтана жилось нам с отцом гораздо лучше. Тогда мы впервые попробовали американскую тушенку. С тех пор мясные консервы для меня остаются особым деликатесом, а их вкус вызывает выделение желудочного сока.

Я научился «сгально» (на пермском диалекте сгально — смешно) плавать и даже ловить рыбу, а зимой кататься на коньках, «баских» (хороших) беговых норвежках, которые привязывал веревками к валенкам. Но настоящая рыбалка и даже первая охота состоялись только год спустя в Карелии, на сумасшедшей порожистой реке Суме, недалеко от Беломорска. Мне — уже 12 лет, зимой — лыжи и коньки, летом — купание и лес. Хозяйский сын Васька, деревенский парень, умел все, даже «катать» дробь на сковородке для своей старенькой одностволки, а вечера напролет читал все подряд, лежа в постели. На таких крестьянских сынах, наверно, держалась Россия и в военные, и в мирные времена.

День Победы, мы слушаем радио: безоговорочная капитуляция фашистов, тут же еще одно важное сообщение — наши взяли Прагу. Отец уезжает, но вскоре возвращается. Ура, мы едем в Москву!

Послевоенная Москва. Месяц жили у тетки, у метро «Аэропорт». Следующая станция — «Динамо», рядом со знаменитым стадионом, где я впервые увидел настоящий футбол. С тех пор заболел им и командой «Динамо». Первая любовь осталась на всю жизнь, и объяснить это невозможно. Футбол, спорт сыграли выдающуюся роль в моей жизни, хотя я и не стал настоящим футболистом.

В конце августа мы переехали в поселок Строитель. Хорошо помню, как шли под вечер по центральной улице к подмосковному Лестеху — Московскому лесотехническому институту. Дорога казалась такой длинной… Она действительно оказалась очень длинной. Через полтора десятка лет Лестех оказался связанным с космической техникой. По этой дороге, и в лес, и в космос, мне пришлось ходить не одну тысячу раз, в течение не одного десятка лет.

Новая жизнь и новая школа, новые друзья и новые игры…

Жили сначала в восьмиметровке впятером; коридорная система (на восемь комнат общая кухня и туалет). Это сейчас трудно представить дома барачного типа, а тогда на ночь на полу расстилали матрасы, один из которых свешивался в коридор. Вскоре перебрались в более человеческие условия: в четырнадцатиметровку в коммунальной квартире с кухней и летней верандой.

В те годы в Строителе школы не было, поэтому учились мы в Подлипках, сестра — в женской школе № 4, а я — в мужской калининградской средней школе № 1. Оторванные от девочек, мы росли полудикими аскетами. По–видимому, в этом состояла идея введения в Советском Союзе раздельного обучения: страна нуждалась прежде всего в солдатах армии труда и войны. В те годы мы даже не слышали о половом воспитании и никогда не видели туалетной бумаги.

Каждый день, идя в школу, мы проходили мимо завода им. М. И. Калинина — ЗиК, где в ту пору зарождалась советская ракетная техника и где еще через несколько лет мне предстояло начать инженерную карьеру, а затем долгие–долгие годы работать над созданием космической техники. Народ не любил называть наш город Калининградом, это название использовалось лишь на бумаге. Позднее, через несколько лет, кто?то надумал переименовать железнодорожную станцию в Подлипки–Дачные: наверно, для того чтобы сбить с толку «империалистическую разведку». Таковы были правила игры. Станция по Казанской дороге, где находится известный всему авиационному миру ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт), до сих пор носит название Отдых — приезжайте отдохнуть.

То, что за забором занимаются новым делом, мы понимали отчасти по тому, что на окружавшие ЗиК пустыри привозилось и в беспорядке сваливалось: трофейная немецкая техника, авиационная и, как стало известно потом, ракетная. Особенно просторно было на бывшем аэродроме, на территории нынешнего ракетно–космического ЦНИИМаша (за баней, как говорили женщины). Туда своим ходом прилетали немецкие самолеты и, брошенные на произвол судьбы без охраны, заканчивали там свой путь. Мы, пацаны, ходившие на это большое поле играть в футбол, тоже прикладывали руки к новой технике, вытаскивая из самолетов все, что можно было отвинтить.