Две кругосветки - Ленковская Елена. Страница 17

Видимость всё ухудшалась.

«Восток» спустился бакштаг [35], чтобы отойти на безопасное расстояние и «Мирный» окончательно скрылся во мгле. Только вновь привели корабль к ветру, как с бака закричали: «Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!»

Лейтенант Лесков стремглав бросился в капитанскую каюту. Беллинсгаузен, не спавший до этого сутки, и прилёгший на диван четверть часа назад, тут же вскочил. Крепко потерев лицо ладонями, он пробормотал «руль на борт!» и, как был, в одном мундире, бросился наверх. Денщик Беллинсгаузена Мишка, подхватив пальто, кинулся догонять капитана, едва не сбив зазевавшуюся Лушу.

Луша попятилась, неловко ударившись о какой-то выступ, и чуть не выронила книжку. Держась за ушибленный локоть, она метнула косой взгляд в спину денщика и решительно шагнула за порог капитанской каюты, справедливо полагая, что вернуть прочитанную книжку можно прямо сейчас, положив её на прежнее место. В самом деле, не бежать же за капитаном на шканцы [36]. Ему явно не до этого. Там, похоже, снова айсберг на носу.

«Надоели эти айсберги!» — мрачно проворчала Луша себе по нос, как будто речь шла о комарах или кусачих надоедливых мухах, стараясь не думать о страшном.

Однако побороть тревогу с помощью напускного равнодушия было трудно. Она прислушалась: «Вот сейчас — дыдыщ, и всё… Даже книжку не успею на полку поставить».

Нет, Беллинсгаузен там, значит всё будет в порядке. Луша представила себе его умное лицо, острый взгляд, сосредоточенно сжатые губы. Невысокий, всегда собранный, во время шторма он одним своим видом вселяет уверенность в подчинённых ему людей.

Матросы его любят, говорят — Беллинсгаузен нам как отец родной. И на «Востоке», между прочим, не применяют телесных наказаний, хотя в целом на флоте битьё, порка и зуботычины — в порядке вещей…

Корабль сильно качнуло. Луша едва устояла на ногах, схватившись за переборку.

Со стола полетели чернильница-непроливайка, бумаги и какие-то мелкие предметы. Луша поспешно нагнулась и подняла толстую тетрадь судового журнала, распластавшуюся на полу вверх корешком.

Под журналом, прямо на полу, обнаружился маленький перочинный ножик, видимо, тоже слетевший со стола. Луша встала на колени. Отложив судовой журнал в сторону, она с бьющимся сердцем поднесла находку поближе к глазам.

У ножика была красная рукоятка из пластмассы! Изрядно потёртая, исцарапанная и, судя по всему, давно потерявшая свою былую яркость.

Зацепив ногтем желобок, Луша дрогнувшей рукой вытянула одно из лезвий. Stainless, было выбито на нём мелкими буквами. Нержавеющая сталь! К 1820 году, поди, ещё и сталь-то такую не изобрели… Ну уж пластмассы-то точно не было!

Невероятно… Этот ножик, он явно из будущего!

Похож на те, что подарили им с Руськой родители в начале каникул, только старенький. Луша перевернула ножик другой стороной. Ой, мамочка! Здесь буква «эр» выцарапана — на этой самой рукоятке.

Шлюп тряхнуло.

Луша, не выпуская из рук странную находку, упёрлась спиной в тумбу стола. Сведя глаза к переносице и беззвучно шевеля губами, оторопело уставилась на букву «эр». Такую знакомую «эр», что просто…

Просто «эр» — значило «Раевские»!

Это Руся выцарапал на новых одинаковых ножичках себе и ей по букве. Ага, циркульной иглой. Циркуль, конечно, был испорчен, но ведь летом он не нужен… Зато обе «эр» выглядели внушительно.

Да что это я, в самом деле. Это мой ножик! Вот только… вид у него какой-то потрёпанный. И, главное, непонятно, что он делает в капитанской каюте?

Луша задумалась. Она точно помнила, что её ножик с утра был при ней.

Ну-ка, ну-ка… Крепко держа находку в руке, Луша озабоченно захлопала свободной ладошкой по карманам.

Конечно! Вот же он! А этот тогда — чей? Руськин, что ли?

В голове у Луши всё как-то съехало набок. Шлюп в очередной раз сильно качнуло, брякнули вещи в ящиках письменного стола.

Девочка сунула руку в карман. Пальцы привычно скользнули по гладкой, скруглённой пластмассовой рукояти, нащупали колечко, за которое ножик можно было как брелок пристегнуть куда хочешь. Луше вспомнилось, как первое время она перецепляла ножик с места на место, то к рюкзачку, то к ремешку… Слабо улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям, она сделала попытку извлечь своё сокровище из кармана.

Не тут-то было!

Ножик чуть не обжёг ей руку — странно, с чего бы ему вдруг стать таким горячим, — выскользнул из пальцев обратно в карман и… исчез.

Сколько ни рылась, ни выворачивала карманы — словно растворился. Луша осмотрелась. Не доверяя глазам, обшарила каждый сантиметр вокруг, и всё безрезультатно.

Наползавшись по ходящему ходуном полу капитанской каюты, Луша заняла прежнее положение, устало привалившись спиной к тумбе стола. Поднесла к глазам тот экземпляр, что до сих пор был у неё в руке. Рукоятка его тоже изрядно нагрелась — наверное, оттого, что она чересчур крепко сжимала ножик в своей ладони…

Она потёрла наморщенный лоб. Что-то не складывалось.

Был минуту назад в её кармане ножик, или просто померещилось? От этой качки совсем уже мозги набекрень.

«Верно, этот из кармана и есть. Только выпал раньше, ещё когда за журналом нагнулась», — успокоила себя девочка и решительно сунула ножик в карман.

Чувствуя настоятельную потребность проветриться, Луша поскорее вышла из капитанской каюты.

На палубе было холодно. И жутко. Огромные волны вздымались и, пенясь, рушились вниз. Схватившись за натянутый штормовой леер [37], Луша замерла, забыв обо всём, что ещё минуту назад казалось существенным. Резкий ветер слепил глаза брызгами и мокрым снегом. Снег был таким густым, что в пятидесяти саженях ничего не было видно. Не мудрено, что часовой принял пенящуюся вершину волны за ледяной остров.

К ночи часовых прибавили и «о малейшем призраке ледяного острова» велели докладывать вахтенному офицеру: столкновение с айсбергом могло привести корабль к гибели. Сам Беллинсгаузен — такой уверенный и твёрдый — написал в своём дневнике про эту ночь: «Бояться было стыдно, но самый твёрдый человек внутренне повторял: „Боже, спаси!“»

Впрочем, Луша об этом не догадывалась. Ей почему-то казалось, что Беллинсгаузену вообще страшно не бывает.

Окончательно продрогнув, она, наконец, спустилась в трюм. Внизу тоже было не жарко — из-за сильной качки печи не топили, опасаясь пожара. И горячий обед сегодня не варили — всё по той же причине.

Однако, маленький быстрый «Восток», а следом за ним и «Мирный», упорно двигались всё дальше и дальше. Российские корабли шли вперёд, к заветной цели, сквозь бурю и непроглядный мрак.

Шторм свирепствовал всю ночь. Под утро волнение прекратилось, но мокрый снег всё падал и падал. В самый полдень на короткое время появилось солнце, и в его неярких лучах вахтенный матрос заметил в море, с наветренной стороны шлюпа две дощечки. Доски были похожи на обшивку ялика.

— И ведь будто новые. Ничем не обросли, — удивился он.

Луша не ожидала, что две какие-то «необросшие» дощечки, болтавшиеся на волнах, могут привести всю команду корабля в столь сильное волнение. Только и разговоров было весь день, что об этих дощечках.

Все были абсолютно уверены, что издалека эти дощечки приплыть не могли. Чтобы достичь столь высоких широт, нужно было преодолеть многие мили. Значит, по дороге они неминуемо должны были покрыться мхом, ракушками и разными, как витиевато выразился Адамс, «морскими слизями».

Стало быть, делали заключение на «Востоке», или у шлюпа «Мирного» разбило волнением ялик, или… Или кто-нибудь из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в этих широтах!

— Неужели кто-нибудь, кроме наших двух шлюпов, совершает плавание в этих краях? — спрашивали друг друга моряки.