Подводные мастера - Золотовский Константин Дмитриевич. Страница 13

Верно, те, кто знал про судьбу «Орла», сами лежали с ним на морском дне.

Из всего экипажа транспорта разыскали только боцмана Груздева, Михаила Терентьевича.

Его-то найти было не трудно: он уже пять лет служил на судне «Камбала».

Но и боцман не знал точно, куда ушел «Орел» и что с ним приключилось. А не знал потому, что отстал он когда-то от своего судна по простой случайности.

В ту штормовую ночь, когда «Орла» в последний раз видели в порту, боцман Груздев лежал в больничном бараке на берегу. Время переживали тяжелое, бараки были набиты битком больными. Лежал боцман где-то в углу у заклеенного бумагой окна, и навещали его из всех знакомых только капитан «Орла» Август Генрихович Лаце да изредка корабельный фельдшер Яковенко.

Неизменно через день, ровно в четыре часа тридцать минут, приходил капитан в барак и садился на табуретку возле койки боцмана. Если в этот день Михаилу Терентьевичу было не до разговора, капитан только смотрел на клетчатый лист, где была записана температура больного, качал головой и, посидев пять-десять минут, уходил. А если боцману было полегче, капитан просиживал возле него целых полчаса.

— Ну, как живем, боцман? — спрашивал он, похлопывая по одеялу большой костлявой рукой. — Когда плавать будем?

Больше капитан ничего не говорил.

А ровно через полчаса он вынимал из кармана морские часы — хронометр со светящимся циферблатом — и неторопливым шагом проходил через всю палату. Когда, чуть нагнувшись в дверях, чтобы не удариться головой о косяк, он исчезал в коридоре, соседи боцмана, кивая головой на дверь, говорили:

— Ничего, видать, у вас капитан. Аккуратный человек, спокойный.

— Море любой камешек обточит, — отвечал боцман. — А он весь век на море.

— Из простых, верно? — спрашивали соседи.

— Да, не из дворян. Отец у него, рассказывают, рыбак был, латыш, и сам он с малых лет на корабле медяшку драил.

— Это и видно, — говорили соседи. — Только чего же он царскую медаль носит?

— Это за спасение на водах…

— Ну, хоть и за спасение, а всё равно старый режим. Да уж что и говорить, коли человек выслужился, так он со своими чинами да орденами сам не расстанется, отнимать будешь — и то не даст.

Боцман на это ничего не отвечал. Он-то знал, что у капитана Лаце два сына в Красной Армии, где-то на фронте, да говорить об этом в палате не решался. Хоть кругом лежал свой народ — матросы, грузчики, рабочие с лесопилки, — но для вольных разговоров время было неподходящее. В городе хозяйничали белогвардейцы и англичане. Правда, поговаривали уже, что вот-вот им конец придет, но они, как мухи осенью, становились с каждым днем всё злее. За одно слово можно было либо пулю в голову, либо веревку на шею заработать.

Единственный раз за всё время капитан Лаце пришел в барак часом позже, чем обычно. Лицо у него было в красных пятнах, и пахло от него как будто спиртом. Боцман даже носу своему не поверил: капитан был человек непьющий.

Только он ушел из барака, к боцману явился с корабля другой сослуживец — фельдшер Яковенко.

— Ну что, капитан-то был сегодня? — спросил он.

— Был. А что?

— А ты ничего не заметил?

— Это насчет спиртного?

— Да нет, не то, — сказал Яковенко и, присев на кровать, зашептал Груздеву на ухо: — Понимаешь, сижу я утром у себя в каюте, мензурки перетираю. Вдруг он входит и говорит: — «Дай-ка мне, Яковенко, спирту». — Для чего? — спрашиваю. — «Пить буду». Ну, налил я ему сто кубиков, а он двести попросил. Опрокинул разом, а, потом достал из кармана письмо и говорит: «Вот, Яковенко, мне один человек новость привез. Было у меня два сына, а теперь ни одного нет. Младшего прошлый месяц убили, а старший еще зимой погиб, — я и не знал». Повернулся и ушел к себе. Я к нему в каюту стучался, стучался, — не отзывается… Ну, не думал я, что нынче он к тебе придет…

Боцман долго лежал в жару — тиф у него был самый тягучий и упорный. Доктора говорили — «возвратный».

Фельдшер Яковенко давно уж перестал навещать Михаила Терентьевича, а капитан всё ходил и ходил.

И вдруг не пришел.

«Что же это случилось? — подумал боцман. — Уж если в тот раз, когда письмо получил, всё-таки пришел, то, значит, нынче важное дело его задержало».

Еле дождался боцман следующего дня. Вот и четыре часа тридцать минут, а капитана всё нет.

И тут принес кто-то в барак новость. Ушли из города англичане и французы, а вместе с ними и кое-кто из белогвардейцев. Говорят, что иностранцы не слишком-то хотели брать с собой за границу своих белых союзников. Собрались они как-то незаметно, в одну ночь. Теперь в городе остались единственными хозяевами белогвардейцы. Да тоже, должно быть, ненадолго.

Весть переполошила весь барак. Кто мог ходить, вставал украдкой с койки и заглядывал в полузаклеенные окошки. Кто не мог двигаться, то и дело спрашивал у ходячих: «Ну, что там? Ну что?»

И в самом деле, даже из окошек барака можно было заметить, что в городе произошли перемены.

Перестали разгуливать по улицам английские офицеры во френчах и широких блестящих ремнях, французы в голубовато-серых пелеринах, шотландцы в клетчатых юбочках.

Зато нарядились в английские френчи, буцы и обмотки белые вояки. Видно, успели уже разграбить брошенные иностранцами склады.

Город был весь какой-то пьяный, шумный и отчаянный. Должно быть, кутили белые во-всю напоследок, перед своим концом.

«Уж не прикончили ли моего капитана? — тревожно думал Михаил Терентьевич. — Пронюхали как-нибудь, что у него сыновья в Красной Армии, и ухлопали. Очень просто…»

Но ничего толком не мог узнать боцман, пока лежал на больничной койке. И вот, наконец, выписали его из тифозного барака.

Первым делом побежал он в порт.

Смотрит — нет «Орла». Начал он останавливать и расспрашивать людей — и узнал от них, что в ту осеннюю ночь, когда англичане убрались во-свояси, увели они и «Орла». Вернее сказать, захватили его те белогвардейцы, которые с ними ушли. А куда угнали, — неизвестно.

Боцман разыскал даже одного старичка, который видел всю ночную погрузку.

Старичок рассказал заикаясь, что белые всю команду загнали на палубу и к каждому приставили часового с ружьем. Шестерых, которые вздумали сбежать на берег, тут же у сходен расстреляли — сигнальщика, машиниста и четырех матросов.

— А капитан?

— Капитан что? Стоял наверху и командовал.

— Командовал? Вот оно как…

Боцман не стал больше расспрашивать — повернулся и зашагал в город.

Шел он, пошатывался и сам не знал, отчего шатается: оттого ли, что во время тифа разучился ходить, или от огорчения.

Жаль ему было товарищей — и тех, которых прикончили белые, и тех, которых они силой угнали неизвестно куда, мыкаться по чужим портам. А сильнее жалости была досада и растерянность.

— Что ж это, выходит, такое? — говорил сам с собой боцман, останавливаясь посреди улицы и разводя руками. — Что ж это с капитаном?.. Десять лет вместе проплавали — шесть на «Шарлотте» и четыре на «Орле». За десять лет можно узнать человека!.. А получается, что в бараке-то правду говорили: царская медаль к старому тянет… Уж лучше бы расстреляли его, как сигнальщика и машиниста. По крайней мере было бы за что жалеть… Интересно, что же он теперь за границей делать будет. Капитанствовать, что ли, на том же «Орле»? Как «Орел» по-английски-то называется?..

Боцман знал много английских слов, а названий корабельных еще больше. Он припомнил, что в одном северном порту он видел несколько лет назад английский траулер, который назывался «Игл». Это значит «Орел»…

Однако дня через три-четыре узнал боцман Груздев от рыбаков того поселка, где он жил, выйдя из барака, что капитану Лаце не придется, пожалуй, служить у англичан.

В ту самую ночь, когда ушел «Орел», рыбаки, которые промышляли далеко в море, слышали на рассвете глухие взрывы. В море часто в те времена грохали мины, сорвавшиеся с якорей. Много их бродило около берегов, в губах, заливах и далеко в открытом море. Поэтому на взрыв никто не обратил бы и внимания, если бы вскоре после этого не выловили в море большой спасательный круг с надписью «Орел». Спасательный круг повесили на гвоздь в конторе порта. Этим дело и кончилось. Тогда у нас еще не занимались поисками и подъемом затонувших судов — не до того было.