Это было на Ульяновской - Ленкова Антонина. Страница 18

Всё хвалятся, что нас победят, а у самих ничегошеньки не получается. И не получится. Мы победим. Про это все говорят, она сама это понимает, потому что кто же на такую жизнь согласится?

Жизнь и в самом деле становилась невыносимой, особенно с наступлением холодов. Закутанные в лохмотья дети и старики рылись в помойках, подбирая остатки пищи, которые выбрасывали из солдатских столовых. Было счастьем найти картофельную кожуру. Дома ее бережно промывали, пропускали через мясорубку и смешивали с отрубями. Люди так и не придумали названия блюду, которое из такого «теста» получалось. Но если подсолить, есть можно. А если соли нет?

Как-то пронесся слух, что у одного причала лежит куча соли, накрытая брезентом. К набережной устремилась делая толпа, но тут же рассеялась: соль была под охраной. С того дня, едва на город опускались сумерки, в развалинах, которых так много было у набережной, затаивались люди, чаще всего мальчишки, и зорко следили за часовым. Когда тому становилось невмоготу от холода, он уходил греться в будку. И в ту же секунду десятки темных фигур стремглав бросались к цели. Но не успевали они приподнять край тяжелого, заледеневшего брезента, как распахивалась дверь, слышались немецкие ругательства, раздавались выстрелы. Горсть соли могла стоить человеку жизни.

Да, тяжкой была жизнь в оккупированном Ростове. Всякая нечисть вылезла наружу, нацепила полицейские повязки. Стараясь выслужиться перед новой властью, рыскали эти ничтожные людишки по дворам, выспрашивая, высматривая, вынюхивая. Их было мало, но они были — всякие пьянчужки, уголовники, а то и затаившиеся до времени откровенные враги Советской власти. Мы не имеем права забывать об этом. Называть их людьми? Нет, они были презренными выродками.

А люди — настоящие люди — сражались против фашистов. Сражались всюду: на фронте, в глубоком тылу, на временно оккупированной территории.

В Ростове-на-Дону действовало несколько подпольных групп. Самой крупной из них командовал Михаил Михайлович Трифонов-Югов, советский офицер, коммунист, патриот.

Подпольщики не давали покоя фашистам ни днем ни ночью: вспыхивали бензобаки, взлетали на воздух склады с оружием и боеприпасами, оседали на проколотых шинах автомобили, горсть песка выводила из строя танковые моторы. Подпольщики, специально поступившие работать на обувную фабрику, ухитрялись обливать кислотой целые штабеля кожи, из которой фашисты намеревались шить сапоги для своих солдат. Юговцы, работавшие в комендатуре, доставали бланки пропусков; врачи Ломова и Котти, рискуя жизнью, выдавали молодым ростовчанам справки о плохом состоянии здоровья, чтобы спасти их от угона в Германию. Пробравшись на работу в столовые, подпольщики снабжали продуктами семьи бойцов Красной Армии.

На всю жизнь сохранили люди благодарную память о подвиге ростовских медиков. Напугав фашистов опасностью эпидемии, они добились разрешения открыть больницы для гражданского населения. Работали день и ночь, ухитрялись в нечеловеческих условиях излечивать самые сложные заболевания.

Ночами просиживали врачи, сочиняя истории болезней на тех, кого лечили от запущенных огнестрельных ран. Таких было много — скрывавшихся в домах ростовчан защитников города, беглецов из концлагерей, раненых, но избежавших ареста подпольщиков.

В одну из таких больниц, расположенную на Кировском проспекте, привела однажды Мария Андреевна Пронина старшего лейтенанта Михаила Батыркина, которого прятала в своем доме с того, памятного всем жителям улицы, июльского дня. У него извлекли из плеча пулю, залечили рану на голове. И еще одна ложная история болезни пополнила больничную картотеку…

Излечив раненого, врачи делали все возможное и невозможное, чтобы снабдить человека документами. Тогда ему можно было свободно передвигаться. Он мог добраться до линии фронта и вновь влиться в ряды защитников Родины. Или отыскать партизанский отряд. Или создать его сам.

Но снабдить документами всех, кто в этом нуждался, было невозможно, нуждались в них многие. Теперь, когда наши войска, окружив под Сталинградом хваленую 6-ю немецкую армию, неудержимо шли на запад, пленники фашистских лагерей использовали малейшую возможность для побега.

Однако убежать — еще не значило оказаться на свободе. В наводненном фашистами городе нужно было иметь надежное убежище. Вот почему так пристально вглядывались узники в лица женщин, с утра толпившихся у ворот лагеря. Они приходили, чтобы передать пленным хоть немного еды, шепнуть ободряющее слово, а если удастся, сделать и большее — попросить, чтобы отпустили «мужа» или «сына»… Теперь, когда стало ясно, что наших уже не остановить, полицаи стали куда добрее.

Лагерей в Ростове было несколько. Один из них — на углу Донской улицы и переулка Подбельского, в бывших складах. В квартале от дома, где жили семьи Петренко, Пономаренко, Остапенко, Ковтуна.

XI

Я листаю старые записи. Чаще других у ворот лагеря появлялась Юлия Афанасьевна Остапенко. В низко повязанном темном платочке, с большой кастрюлей макарон, укутанной в полотенце, — чтобы не остыли. Упоминание в записях о грузинском военвраче, о свадьбе в этом дворе — очень кратко, отрывочно. Непонятно, кто прятался в домах, а кто — в яме, вырытой в сарае и прикрытой от чужих глаз досками и дровами.

Надо еще раз зайти к Юлии Афанасьевне, к ее соседям, к Александру Семеновичу, который во время первой нашей встречи так разволновался, что не мог говорить и пообещал записать все в тетрадочку. И разыскать песню, которую сочинил на мотив «Коробейников» его товарищ по плену Федя Студнев.

Но читателей и слушателей интересует не только война. И редакционные задания надолго уводят меня от Ульяновской. Надолго, но не навсегда. Я прикипела сердцем к этим людям, их жизнь стала частицей моей жизни. И не только моей!

В 35-й школе, пионерская дружина которой носит имя Альфы Ширази, ребята борются за право присвоить своим отрядам имена Коли Кизима, Вити Проценко, Игоря Нейгофа… Ребята из городского штаба «Поиск» со своим неутомимым руководителем Ксенией Ивановной Красновой записали рассказы матерей и сестер погибших ребят, попросили их помочь им оборудовать в музее стенд. И трепетно приняли самое дорогое, что хранилось в семьях, — рубашки, пионерские галстуки, фотографии.

Зайдя в музей «Пионерская слава» — так назвали его штабисты Дворца пионеров, — я увидела рядом с газетной вырезкой знакомую фотографию и с благодарностью подумала о чудаке-фотографе.

Кто-то подошел, остановился рядом, проговорил:

— Этих ребят расстреляли фашисты, они…

— Да, я знаю. А вы — Ксения Ивановна? Давно хотела познакомиться с вами. Поблагодарить. Я писала о ребятах с Ульяновской улицы. Как вам удалось разыскать мою статью? Она была опубликована лет семь назад.

— На то мы и следопыты, — протянула мне руку Ксения Ивановна. — Мы и на ваш след уже напали. Готовимся к открытию мемориальной доски на доме № 27 — без вас нельзя.

На торжественное открытие мемориальной доски 24 июля 1970 года пришли пионеры из городских и пригородных лагерей. Море пионерских галстуков. Море цветов. И ребячьи глаза — распахнутые, взволнованные.

Милые мои мальчишки и девчонки, как это прекрасно, что не рвутся рядом с вами бомбы, не терзает вас голод, не мучит тревога о близких. Что вам жить еще долго-долго на этой доброй земле. Учиться, работать, мечтать. Растить своих детей…

Но знаете, о чем я подумала тогда, на митинге, увидев за вашими красногалстучными колоннами молчаливую толпу жителей улицы? Герои моей повести не захотели бы поменяться с вами — они предпочли бы остаться в своем времени. Никому не уступили бы выпавшего на их долю трудного и высокого счастья — отдать свои жизни во имя Родины. Во имя великого братства людей. Братства, освященного войной.

Никто не приказывал Юлии Афанасьевне Остапенко укрывать у себя Тито Евсеевича Мшвидобадзе. Но она шла на этот смертельный риск, потому что верила: где-нибудь, когда-нибудь, какая-нибудь другая женщина протянет руку помощи ее мужу. А Александр Семенович Пономаренко? Разве мог он, вырвавшись из фашистского плена с помощью товарищей, равнодушно смотреть на тех, кто еще томился в неволе?