Саммерленд, или Летомир - Чабон Майкл. Страница 11

Отец поставил перед ним высокую стопку этих изделий и занялся собственной стопкой. Фланельки мистера Фельда были огромны, величиной с тарелку, и Этану неизменно предлагалось съесть штук пять или шесть. На неделе Этан сам готовил себе завтрак — хлопья какие-нибудь или английские булочки с арахисовым маслом. Он делал это потому, что отец работал у себя в мастерской допоздна — по его словам, ночью ему работалось лучше всего. У Этана иногда возникало подозрение, что отец просто не любит дневного света. Когда Этан отправлялся в школу — а теперь, на каникулах, шел гулять или ехал на велосипеде к Тору или Дженнифер. Т., — мистер Фельд обычно спал. Но по субботам отец всегда либо вставал рано, либо совсем не ложился и стряпал оладьи себе и сыну. Эти оладьи, или фланельки, как назывались они в обиходе, были фирменным блюдом доктора Фельда, а субботние завтраки — семейной традицией Фельдов. К несчастью, повар из мистера Фельда был никакой, и его фланельки неизменно оправдывали свое довольно неаппетитное название.

— Ну-с, — сказал он, поливая свою порцию кленовым сиропом, — посмотрим, как у меня получилось на этот раз.

— Ты пекарский порошок не забыл? — содрогаясь заранее, спросил Этан. Ему до сих пор не давала покоя та серая рожа с острым носом и злобной ухмылкой, плавающая в линзе увеличительного стекла. — А яйца?

Мистер Фельд помотал головой — нет, мол, не забыл. На тарелке у него образовалось целое сиропное озеро. Одно из неписаных правил употребления фланелек гласило, что к ним можно брать сколько угодно сиропа — лишь бы проскочили.

— А ваниль? — спросил Этан, поливая сиропом свои. Он предпочитал «Каро»: он видел по телевизору, как сборщики в меховых шапках вбивают свои стальные краны в нежную сердцевину канадских кленов, и слишком жалел деревья, чтобы есть кленовый сироп.

Мистер Фельд, кивнув, отрезал от своей стопки бледно-желтый, с темно-коричневыми прослойками клин и с самым оптимистическим видом отправил его в рот. Этан быстро последовал его примеру. Некоторое время они жевали, глядя друг на друга, затем уткнулись глазами в тарелки.

— Жаль, что она рецепт не записала, — произнес наконец мистер Фельд.

После этого они ели молча, и тишину нарушало только постукивание вилок, жужжание электрических часов над плитой да бормотание их старенького холодильника. Для Этана все эти звуки были нудным саундтреком их жизни. Жизнь эта заключалась в том, что мистер Фельд работал по шестнадцать часов в день, усовершенствуя модель семейного дирижабля, который произведет когда-нибудь революцию в области транспорта, а Этан старался его не беспокоить. Он вообще никого на свете старался не беспокоить. За день отец с сыном перебрасывались лишь несколькими словами. Друзей у них на острове было мало, никто к ним не ходил и к себе не приглашал. А в субботу по утрам они предпринимали жалкую попытку поддержать традицию, что им после смерти матери Этана плохо удавалось.

Через несколько минут жужжание часов стало сводить Этана с ума. Молчание лежало между ним и отцом, как толстая стопка склеенных сиропом фланелек. Этан отодвинул стул и встал, продолжая жевать.

— Пап, а пап? — сказал он, когда они почти уже покончили с испытанием.

Отец в полудреме, прикрыв глаза, работал челюстями. Его курчавые черные волосы плотной шапкой стояли на голове, веки покраснели от недосыпания.

Встрепенувшись, он глотнул кофе и поморщился. Кофе, который он варил, был ему ненавистен почти так же, как его фланельки.

— Что, сынок?

— Как ты думаешь, получится из меня кэтчер?

Мистер Фельд, окончательно проснувшись, с неприкрытым недоверием уставился на сына.

— Ты хочешь сказать… в бейсболе?

— Угу. Как Бак Эвинг.

— Бак Эвинг? Это уже давняя история. — Мистер Фельд, продолжая недоумевать, все же заулыбался. — А знаешь, Этан, это интересная мысль.

— Я просто подумал — может, нам, то есть мне, пора попробовать что-то новенькое?

— Вроде вафель? — Мистер Фельд отодвинул тарелку и пригладил свою буйную гриву. — Пошли. Кажется, у меня в мастерской где-то завалялась кэтчерская рукавица.

Розовый дом на холме принадлежал когда-то семье Окава. Они собирали раковины, держали кур и выращивали клубнику на большом участке, который тянулся почти на четверть мили вдоль шоссе в сторону Клэм-Сентера. После нападения на Перл-Харбор всех Окава посадили в школьный автобус вместе с тремя-четырьмя другими японскими семьями, жившими в то время на острове, и вывезли на материк, в правительственный лагерь около Спокана. Ферму Окава продали Юнгерманам, которые совсем о ней не заботились. В конце концов ее забрали себе власти Клэм-Айленда — Окава так и не вернулись назад. Клубничная плантация наглухо заросла бурьяном, среди которого летом еще можно было иногда найти яркие, как рубины, ягодки.

Этан с отцом, приехав на остров, выбрали себе этот дом, ничего не зная о его истории — в основном из-за того, что мистеру Фельду очень понравился большой кирпичный, застекленный сарай, где Окава упаковывали свою клубнику. Там был широкий вход, высокий потолок из стекла и алюминия. Там хватало места и для оборудования, и для будущих дирижаблей, и для обширной коллекции картонных коробок.

— Она должна быть где-то здесь, — сказал мистер Фельд. — Я точно знаю, что ее не выбрасывал.

Этан смотрел, как отец роется в коробке, где некогда помещалась дюжина бутылок джина Гилби. Она не входила в число тех, куда они укладывали вещи для переезда на Клэм-Айленд — на коробках для вещей был изображен корабль пилигримов и стояла надпись «Мэйфлауэр». Они до сих пор еще стояли штабелями по всему дому — новенькие, неизмятые, аккуратно заклеенные. Этан старался не замечать их. Они вызывали у него горькие воспоминания о том, как он волновался во время переезда, как радовался, что уезжает из Колорадо-Спрингс, хотя это значило навсегда уехать от мамы. Розовый домик поначалу просто очаровал его, и чудесный дирижабль, которому предстояло родиться в старом упаковочном сарае, будоражил его воображение. Они с отцом сами перестроили сарай почти целиком в то первое лето — только отец Дженнифер Т., Альберт, иногда помогал им. Перемена обстановки и действительно нужная работа — все это на первых порах заставляло Этана верить, что все опять будет хорошо.

Как раз Альберт Райдаут и рассказал ему об Окава. Их сын, сказал Альберт, был одним из лучших шорт-стопов в истории Клэм-Айленда, высоким, грациозным, устойчивым и быстрым. Чтобы улучшить чувство равновесия, он бегал по узким дорожкам между рядами клубники и ни разу не раздавил ни одной ягодки и не наступил ни на один побег. Когда Окава интернировали, сын, желая доказать, что их семья всегда была лояльной Соединенным Штатам, записался в армию. Его послали во Францию сражаться с немцами, и там он был убит. Альберт рассказал это просто так, чтобы не молчать, пока они покрывали последним слоем краски цементный пол мастерской, перемежая рассказ сухим, похожим на кашель смехом. Но с тех пор Этану, особенно при виде заглохшей клубничной делянки, все время казалось, что небо над бывшей фермой Окава стало ниже, серее и тяжелее, чем в день их приезда. И с тех самых пор в доме стала сгущаться тишина.

— Это, собственно, софтбольная [5] рукавица, — говорил мистер Фельд. — Я играл кэтчером в команде колледжа… ага! — Он уже выкопал из коробки окуляр от микроскопа, жестянку из-под арахиса с канадскими монетами, а также целлофановый пакетик с какими-то серыми чешуйками и устрашающей надписью «Строганная рыба». Коробка, как и все прочие, что хранились в мастерской, была потрепанная и заклеивалась неоднократно. Иногда мистер Фельд говорил, что в этих коробках содержится вся его добрачная жизнь, иногда — что там сплошной хлам. Роясь в них, он никогда не находил то, что искал, и все найденное оказывалось для него сюрпризом. Но на этот раз, впервые на памяти Этана, он отыскал нужную вещь.

— Ага, — с нежностью повторил он. — Вот и старый противень.