Восемьдесят восемь дорог - Печерский Николай Павлович. Страница 25

— Эй, Нечаев, садитесь!

— Мы же не виноваты… Мы козу не брали…

Милиционер расхохотался.

— Знаем мы про козу. Садитесь. Начальник приказал в Советск подбросить. Вы думаете, если милиция, значит… Чего же вы стоите?

Не попадая ногой на узенькие железные ступеньки, я полез в машину. Там уже сидела вся моя капелла, включая Гранку. Дверь с решеткой хлопнула, и чей-то далекий, будто из-под земли, голос крикнул:

— Поехали!

Квакнула сирена. Под машиной чихнуло, стрельнуло, и мы тронулись. Стены внутри машины были серые, гладкие и без окон. Все тут качалось, дрожало, скрипело. Мы не умели определить свое место в пространстве. Растопырив пальцы, метались от одной стенки к другой. Гранка ездила по полу, как на салазках.

Потом мы немножко освоились. Перестали бегать из угла в угол и стукаться лбами в деревянные стенки. Из крохотного окошка на дверях в кузов лились желтые зыбкие полосы света. За машиной клубилась пыль.

Приближался Советск. Наша машина перестала шуршать по песку, прыгнула на мостовую и бойко застучала колесами, пересчитывая выпуклые, нагретые солнцем камни. На обочинах появились пешеходы с подносами для лепешек и узлами на голове. Я постучал шоферу в узенькое, затянутое сеткой окошко. Машина прокатила еще немного, потом скрипнула тормозами, качнулась вперед и остановилась.

— В чем дело, Нечаев?

Милиционер распахнул дверь. С воли хлынул в нашу мышеловку свет, воздух, горячий запах дозревающих хлебов. Все принялись чихать. Гранка с завистью наблюдала за нами, а потом посмотрела рыжим, прозрачным, как стеклышко, глазом на солнце, сморщилась и тоже оглушительно чихнула.

— Теперь мы пойдем пешком, сказал я. — Спасибо. Нам надо почиститься и привести себя в порядок.

Я схитрил. Драить и приводить в порядок нам нечего. Мне просто не хотелось выгружаться из милицейской машины посреди Советска. Иди потом объясняй каждому, что и почему… Машина, в которой мы прокатились с таким комфортом, умчалась, а мы свернули в сторону и пошли по узенькой тропке между высокими зелеными кустами хлопчатника. Вдалеке тускло серебрились на солнце метелки камыша, рябила под ветерком вода.

— Пошли, ребята, скорее. Это Кызыл-су!

Мы прошли хлопковое поле и остановились на глинистом берегу, круто сползающем к воде. Это была совсем небольшая смирная речка. Я разрешил ребятам купаться, а сам сел в тени дерева и вытянул ноги. После поездки шумело в голове и земля покачивалась и кренилась в сторону, будто огромный корабль. Неподалеку от дерева бежал куда-то родничок и разливался расплавленным стеклом по камням и зеленой шелковистой траве. Я прикоснулся губами к воде. Холодная, как лед, она берегла в себе силу старых корневищ, сладость луговой травы и чуть уловимую горчинку желтого полевого лютика.

Я выбрал большой плоский камень, сел и вынул свою газету. Интересно, что там на остальных страницах? Когда я уезжал, я отдал папку с кроссвордами и стихами Расулу Расуловичу. Если Расул Расулович напечатает стихи Олима, этот ученый в кавычках лопнет от собственной важности.

Стихов и кроссвордов на четвертой странице не оказалось. Я пробежал взглядом по листу и вдруг увидел портрет в черной траурной рамке. Было что-то очень знакомое в этом строгом взгляде больших усталых глаз, в тихой задумчивой улыбке, в черных, подкрученных в стрелку усах. Расул Расулович!

Я закрыл глаза и снова с ужасом открыл их. Расул Расулович, как и прежде, не изменив в лице ни одной черточки, смотрел на меня. Он был очень знаком и в то же время далекий, теперь уже недоступный для людей. Я сидел на камне, слушал вкрадчивое бормотанье ручья и думал о Расуле Расуловиче и последней встрече с ним.

За спиной послышались шаги. Я обернулся и увидел Игната. Он был в мокрых, обвисших до колен трусах. В руках он держал какую-то черную палку, похожую на человечка с растопыренными руками, широко и радостно улыбался. У меня не было сил ответить на улыбку Игната. Я грустно посмотрел на него и опустил глаза.

Игнат сел рядом, зашелестел газетой. Он долго молчал, потом тихо, будто бы только для себя самого, сказал:

— У меня батя был сплавщиком на реке. Его лесом затерло. Когда батю хоронили, я не плакал. У меня все переплакало в средине…

Губы у Игната дернулись. Что-то споткнулось и задрожало на миг в горле. Но он сдержал себя. Переждал несколько секунд и тихим, охрипшим голосом спросил:

— Вы его любили, Александр Иванович?

— Не надо об этом, Игнат…

Сдвинув брови, Игнат смотрел на меня, будто хотел прочесть в глазах то, чего я не сумел выразить сейчас словами.

— Александр Иванович, — сказал Игнат. — Когда вам трудно, сделайте вот так… Это меня охотник Кривошей научил, когда батю из реки баграми вытаскивали. Смотрите, рафик Нечаев.

Игнат согнул указательный палец правой руки и положил его на полукружье белых крупных зубов.

— Укушите, — шепелявя и не выпуская пальца изо рта, сказал он. — Укушите шильнее…

Я сделал так, как советовал Игнат. Мне действительно стало немного легче. Я кусал палец и смотрел на мальчишку в мокрых трусах.

— Теперь вам легче, да? — спросил меня Игнат.

— Да, Игнат, легче, — сказал я. — Спасибо тебе… Иди зови наших.

Игнат полез в воду и там что-то кратко сказал ребятам. Один за другим все вышли на берег. Они стояли на мокрой траве грустные, притихшие. Может, первый раз в жизни узнавшие, каким бывает настоящее горе. Я оглядел свою гвардию и негромко, подчеркивая в предложении каждое слово, сказал:

— Ребята, нам пора. Выше головы. Поход продолжается.

Кто виноват?

По дороге мчался мотоцикл. Железная люлька прыгала и гремела, как пустая консервная банка. Вокруг стоял треск, грохот, стрельба. Угарная полоса дыма тащилась за мотоциклом густым фиолетовым хвостом. Мотоцикл поравнялся с нами и резко затормозил. На мостовую спрыгнул паренек в красной спартаковской майке и огромных четырехугольных очках на лбу. Он вытер замусоленную руку о штаны, протянул мне и сказал:

— Здорово, Нечаев. Я из райкома комсомола. Где вы пропали? Третий раз на дорогу выезжаю.

Я объяснил пареньку в майке, где мы были, и поинтересовался, почему он, собственно, гоняет на своей консервной банке по дорогам.

Паренька звали Курманалиевым. Он обиделся за «банку» и сказал:

— Я на этой банке первое место на соревновании взял. Соображаешь?

Пришлось извиняться и заглаживать вину. Я осмотрел мотоцикл, еще раз пощупал «запаску» на люльке и заявил, что, в принципе, я тоже заядлый мотоциклист и давно мечтаю о такой машине.

— Только у меня зрение ни к черту, — сказал я. — Если сяду за руль, все столбы посшибаю.

Курманалиеву понравилась моя откровенность. Он простил мне опрометчивое сравнение и начал рассказывать по существу.

— В райкоме комсомола прочли заметку в газете и начали поиски, — сказал он. — Ребята прочесали весь райцентр. Ноги били не зря. Среди множества тропок и дорог, которые лежали перед следопытами, отыскался первый верный, настоящий след. Ребята нашли человека — он лично знал и видел Ашура Давлятова.

— У нас комсомолец один есть, — сказал мотоциклист. — Он звеньевой. Он Ашура на совещании в Кулябе встречал. Его Садыком зовут. Ты чего так смотришь? Я тебе точно говорю. Жаль только, Садыка сейчас нет. Он в Душанбе экзамены сдает. Парень — во! Я тебе точно говорю.

Курманалиев выкатил мотоцикл на обочину, отстегнул на люльке брезентовый клапан и сказал:

— Кладите барахло на мотоцикл. Я в два счета оттартаю. Во-он красный дом — видишь? Туда шагайте. Это интернат. Я там все по порядку изложу.

Курманалиев привязал веревкой наши тюки, завел мотор и с ходу рванул вперед. Через минуту на дороге снова было тихо. Неторопливо шагали рассудительные, древние, как мир, верблюды, толкли горох ишачки, поглядывали из кювета черными любопытными глазами черепахи. Только глухой, замирающий вдалеке треск и грохот да сизая, тающая на глазах полоска дыма свидетельствовали, что в мире есть Курманалиев, мотоцикл и цивилизация.