Колька и Наташа - Конторович Леонид Исаакович. Страница 17

— Подраться хотел, — без улыбки ответил Колька.

Генка насторожился, вытянул шею:

— А что случилось?

— Сейчас уже прошло, — сказал Колька, — только вот насчет искусства. — Колька строго посмотрел на Генку. — Как его понимать? Только не вздумай врать. Не юли!

— С этим… — Сын скрипача осекся. — С этим, папа говорит, плохо. А мой папа, Колька, поверь знает, что говорит, — горячо и быстро продолжал Генка. — Ты мне поверь. Он первая скрипка. Он думает, что большевики ничего в искусстве не понимают.

— Как так ничего не понимают?! — закричал Колька и сжал кулаки. — Ты опять за старое.

— Ты подожди с кулаками, подожди, чего ты, — заторопился Генка. — Почему отец сейчас не играет и денег у нас нет? Почему?

Они стояли друг против друга, готовые сцепиться.

Почему Генкин отец не играет, Колька не знал. Да и откуда он мог знать? Генка перешел в наступление.

— Да, почему? Не знаешь, а сразу на кулаки, так каждый дурак может, а ты ответь-ка.

Генка воодушевился, размахивая кастрюлей, словно собираясь вот-вот запустить ею в Кольку. Тот даже отступил немного. А Генка запрыгал вокруг Кольки.

— Не знаешь? — теперь уже на всю улицу кричал он. — Не знаешь, а суешься. А мой папа без работы, первая скрипка без работы, и оркестранты кто куда разбежались.

Из противоположного дома с тревожным любопытством выглянула женщина с маленькими сверлящими глазками на узком лице. Она в разные стороны повела носом и, не найдя ничего серьезного, с неудовольствием прихлопнула калитку.

— Не маши, как мельница, — решительно заговорил Колька, заслоняясь рукой, — не пугай людей. Веди меня к отцу.

Генка сразу снизил голос и обессилено опустил кастрюлю.

— К отцу? Ябедничать хочешь? Так ведь и хлеб я не брал и ножку не подставлял… Я хочу сказать, случайно…

— Случайно? Не подставлял? Хлеб не брал? Ишь, как быстро забыл. Сам ел и давился, а теперь не помнишь, — усмехнулся Колька. — Довольно, хватит. Веди, мне с твоим отцом поговорить надо.

— Значит, ябедничать не будешь?

— Опять двадцать пять… Эх ты, чудо-юдо рыба-кит, веди! Боится, а еще об этом… об искусстве спорит.

— Ладно, Коль, я тебе верю. Давай сведу к отцу и за капустою слетаю, а то дома такая музыка поднимется. Есть-то нечего. Пошли.

Они направились к дому.

…Долго говорил Колька со старым музыкантом.

Сперва старик не хотел слушать его.

— Зачем ты пришел, мальчик? — в десятый раз спрашивал он. — Подумай, не много ли ты берешь на себя, собираясь выступить в роли защитника искусства. Иди лучше и поиграй с Генкой в снежки и не морочь мне голову.

— Я не морочу голову, — упрямо стоял на своем Колька, — никого я не думаю защищать. Вы не работаете и надо, чтобы знал об этом дядя Остров. Идемте со мной в ревком. Я сам слыхал, как дядя Остров мылил шею Настину за то, что он отобрал мебель и картины у одного музыканта для красного уголка. Не верите?

Через час они вдвоем вошли в здание ревкома.

Глава 22. Нужна ли музыка?

В коридоре ревкома было много народу. Колька подтолкнул Генкиного отца и, указывая на Острова, прошептал:

— Вот он.

Старик нерешительно подошел к Острову.

«Я все выскажу, — решительно подумал он, — все, что накопилось за это время. Я не молу молчать: искусство гибнет».

— Я хочу сказать… — начал он, — будьте добры, ответьте мне: вам, то есть вашей власти, нужна музыка? Музыка Глинки, Мусоргского, Чайковского?

Остров молча слушал, не спуская с него воспаленных глаз.

— Я хочу знать, — продолжал скрипач, — прошу вас, ответьте мне, правда ли, что революция все старое дотла уничтожит и создаст новое, свое. Я имею в виду искусство… Мне говорили, чтобы я свои мысли не высказывал, что вы, большевики, сочтете мои слова за оскорбление, но я не могу молчать. Я должен задать вам этот вопрос. Простите… — и он отступил на шаг.

Кольку охватили сомнения. Хорошо ли он сделал, что привел сюда старого музыканта? Но теперь уже ничего не поделаешь.

Генкин отец растерянно смотрел на утомленные лица красноармейцев, моряков, рабочих, рыбаков. В глазах у многих он прочел сочувствие, в некоторых — недоумение. Кое-кто смотрел осуждающе.

Низкорослый, плотный молодой матрос с широким грубоватым лицом, которому этот разговор мешал обратиться к Острову, небрежно сказал:

— Не до музыки, сейчас, дядя.

Все повернулись к нему, повернулся и Остров. Сердце у Генкиного отца сжалось…

Вот оно, началось… Никто его не поддержит. Выживший из ума старик послушался какого-то мальчишку, сопляка. Где он? Вон стоит, потупив глаза. Уши бы ему хорошенько надрать…

Колька стоял растерянный. Ему почему-то казалось: все знают, что он привел в ревком музыканта. «И зачем я это сделал?» — думал он.

— Так-то, — авторитетно повторил матрос и повел могучими плечами.

— Почему же так? — спросил Остров. — Не совсем понятно.

Матрос под его спокойным, испытующим взглядом слегка замялся, потом решительно заявил:

— Я не против этих граждан. Чайковского или других, только не до них сейчас. Авральное дело. Беляки под Герасимовкой, захватили Чернышовку, рвутся к Гремячему. — И, оборачиваясь к музыканту, добавил: — Ты не обижайся, дядя, не то сейчас время, чтобы слушать музыку. Революция — это, брат, не фунт изюма.

Ничего не ответив молодому матросу, Остров обратился к окружающим:

— А вы как думаете, товарищи? Может быть, и верно: революция, некогда музыкой заниматься, оставим ее до более спокойных дней. Как, а?

Один из рабочих, с острым взглядом черных глаз, твердо сказал:

— Путает, я думаю, товарищ моряк, в панику ударяется. Зря на музыку ополчился. Без нее никак нельзя. Человек без песни, как птица без крыльев, вроде курицы — только зерно клевать.

Матрос огрызнулся:

— Чего трепать языком, сейчас не гулянки справлять. Беляк, он не даст распеться — шею разом свернет.

— А и верно, — поправляя ушанку, осторожно вмешался один из рыбаков, — не до плясу. Тут каждую минуту страх, что деется, власть качается.

— Что, что, — переспросил Остров.

— Я говорю… — смутился рыбак, — кругом не совсем в общем… Да…

— А — а, — протянул Остров, — понятно. Что еще скажете?

Вперед выступил одетый в черную шинель пожилой матрос с забинтованной правой рукой, подвязанной за шею. Указывая на молодого моряка, он негромко сказал:

— Он не подумав рубанул, Андрей Иванович. Молодо — зелено, торопится. А надо бы и подумать. Отчего же это Ильи, как ни занят, революцию в мировом масштабе решает, а музыку уважает. Очень… Точно говорю.

Он говорил ласково-наставительно, словно прощая заблуждения молодому моряку.

Все насторожились. Кое-кто придвинулся поближе к пожилому матросу. Тот неторопливо продолжал:

— Как-то в Смольном пришлось мне быть, сам видел, как он подтягивал красноармейцам, рабочим с Путиловского, а в другой раз… — Рассказчик улыбнулся своим воспоминаниям и, словно боясь их растерять, умолк…

— Ну, давай, давай, — раздалось вокруг, — чего затих?

— Не выговорить.

— А ты выговори!

Остров также выжидательно смотрел на матроса.

— Дело обстояло так, — продолжал матрос, — выходит это из комнаты Владимир Ильич, а я в карауле был, на часах стоял у его кабинета. Выходит, а сам чего-то себе под нос напевает, этакое сильное и, как бы тебе сказать, уж больно красивое. Я к нему: «Владимир Ильич, уж не обессудьте, интересно узнать, что за песня?» А он на меня эдак посмотрел и спросил:

— Любите песню?

— Люблю, говорю, товарищ Ленин, с ней легче.

— Хорошо, говорит, вы сказали.

Матрос оглянулся, увидел лица, полные ожидания, снял здоровой рукой бескозырку и тихо промолвил:

— Не выговорить, братишки, хоть убей, не выговорит…

— Давай, давай, — теперь уж совсем требовательно загудели все, — ты что, шутки шутить? Давай, говорят.