Первая заповедь блаженства - Дунаева Людмила Александровна. Страница 18

Идиотские задания отняли у нас несколько дней дружбы! Несколько последних дней… В день прощанья мы с Эстонцем стояли у калитки и смотрели, как повозка, запряжённая серым Паладином, катится прочь по широкой аллее. На козлах угрюмо скрючился Дядя Фил. Заплаканные ребята махали мне до тех пор, пока повозка не скрылась за поворотом…

Я вцепился в забор, чтобы не броситься вдогонку.

— Я самый несчастный человек на свете! — в отчаянии всхлипнул я.

— Хм, — сказал Эстонец, как мне показалось, с сомнением.

Я гневно обернулся… Доктор стоял с закрытыми глазами и держался рукой за горло, словно у него там что-то застряло. Потом он повернулся и, пошатываясь, побрёл в корпус. Кое-как вскарабкавшись на крыльцо, споткнувшись на пороге и чуть не упав, он скрылся за дверью.

Поздно вечером, когда все пациенты уже легли спать и видели десятый сон, я сидел за кухонным столом, роняя слёзы в давно остывший чай. Напротив меня сидел Эстонец. Неподвижный, словно замороженный. Мы сидели так с самого ужина. Молча.

Но, когда часы пробили одиннадцать, Эстонец вдруг подал голос.

— Никогда к этому не привыкну, — сказал он.

Я его понял. Невозможно привыкнуть к расставанию. Я никогда не привыкну к тому, что друзья больше не сидят рядом со мной за столом, я не смогу смотреть на их пустые кровати… Мои распухшие глаза зажмурились сами собой, выдавливая слёзы: они закапали в чай с новой силой.

— У меня тоже были друзья, — промолвил доктор спустя ещё четверть часа.

«Да, я что-то такое слышал», — хотел ответить я, но не смог и просто кивнул. Доктор снова замолчал. Я поднял голову. Эстонец держал в руках листок плотной бумаги и смотрел на него своим отрешённым взглядом. Под горестным отупением во мне слегка шевельнулось любопытство. Доктор поманил меня к себе, и я пересел на стул рядом с его креслом.

— Это всё ваши друзья?! — воскликнул я, увидев на сравнительно небольшой фотографии целую толпу народа, человек пятьдесят, не меньше.

Эстонец кивнул и начал рассказывать о каждом по порядку. Я не очень вникал в его рассказ: понял только, что здесь были и европейцы, и американцы, и даже японец. Имена всех народов мира текли мимо моих ушей негромкой музыкой, сливаясь с тиканьем старинных часов.

Я подумал, что мне тоже надо сделать бумажные копии наших с ребятами фотографий. Тогда не нужно будет то и дело бегать к компьютеру. И я смогу увидеть друзей когда захочу… Да и потом, мы же расстались не навек! Рано или поздно я вырасту и выйду из лечебницы. Я найду ребят, и мы снова будем дружить…

— А вот Тийна, — сказал Эстонец, и я встрепенулся; на снимке сестрёнке доктора было не больше десяти лет.

Маленькая Тийна, широко улыбаясь, обнимала за талию темноволосую девушку, стройную и красивую. Впрочем, на этой фотографии все — и юноши и девушки — были стройны и красивы как на подбор. Но ни на ком взгляд Эстонца не задержался так долго, как на старшей подруге Тийны.

— Настенька, — прошептал доктор.

— Это и есть она… ваша девушка? — осенило меня.

Наверно, я сказал что-нибудь не то. Эстонец замолчал и спрятал фотографию за пазуху. Потом доктор встал из-за стола, делая вид, что хочет налить себе чаю.

— Очень хорошая фотография! — я ринулся исправлять положение. — Удивительно, я не думал, что у человека может быть столько друзей… А почему вас на ней нет?

— Я фотографировал, — не оборачиваясь, буркнул Эстонец.

— Вы… не сердитесь, — попросил я: мне вдруг снова стало тоскливо. — Пожалуйста…

Эстонец оставил в покое чашку и повернулся ко мне.

— Мне стыдно, — заявил он, избегая моего взгляда. — Я не умею держать себя в руках. Тебе, наверно, это неприятно. Я был излишне эмоционален.

На мой взгляд, он был не более эмоционален, чем обычно, то есть, чуть живее, чем мраморная статуя. Я не знал, что сказать, поэтому промолчал. Несколько минут протекли в тишине. Потом доктор снова достал фотографию, взглянул на неё и бережно спрятал обратно.

— Они все погибли, — сказал он.

…

Оказывается, рояль может плакать так, словно у него есть сердце! Странно, что я не замечал этого раньше, хотя меня заставляли слушать музыку даже во сне… Я стоял под дверью, прижав ухо к замочной скважине, и моя решимость крепла с каждым мгновением. Проникновенный заключительный аккорд окончательно убедил меня в том, что я был прав, придя сюда. Я постучал в дверь.

— Илья? — удивилась, вставая из-за инструмента, Анна Стефановна. — Вот так встреча!.. Ну, здравствуй, заходи. Ты просто так или по делу?

Я промолчал. Я стоял и смотрел на госпожу Майер, потому что мне вдруг снова показалось, что мы были с ней знакомы давным-давно, ещё до больницы. Но ведь этого не могло быть! И тем не менее… Анна Майер… Откуда я вас знаю?..

— Что же ты молчишь? — удивилась Анна Стефановна.

Я стряхнул с себя оцепенение и, решив, что загадки подождут, перешёл к делу.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал я. — Знаете, мне пришла мысль, что я, наверно, просто не умею играть. Пожалуйста, научите меня!

Совершенно неожиданно лицо госпожи Майер утратило приветливое выражение. Анна Стефановна выпрямилась и скрестила руки на груди.

— Это тебе зачем? — весьма прохладно спросила она.

Я опешил. Я ожидал совсем иной реакции…

— Видите ли, — растерянно забормотал я, — мне приходится играть балеринам, но у меня ничего не выходит. Все недовольны, и Ка… то есть, господин Томмсааре тоже, хоть он и молчит. Я, конечно, могу всё бросить, но другого концертмейстера у него нет… А я очень хочу ему помочь. Я понимаю, это для вас неожиданно, ведь раньше мне было всё равно, но теперь…

— Это правда? — Анна Стефановна всё ещё смотрела на меня недоверчиво.

— Анна Стефановна, ну что вы на меня так смотрите?! Вы же психиатр! Неужели, вы не видите, что я не вру?! — взмолился я.

— Я не психиатр, Илюша, — Анна Стефановна, вроде, немного успокоилась. — Я музыкант. В нашей лечебнице настоящих врачей двое: Ольга Васильевна и доктор Кузнецов. А я, как и многие другие, имею лишь свидетельство об окончании курсов первой медицинской помощи…

Я был потрясён.

— А доктор Томмсааре — неужели, он тоже не врач? Но как же он смог нас вылечить?

— Чудом, — улыбнулась Анна Стефановна; я не понял, шутит она или говорит серьёзно. — У нас тут много чудес происходит… Ну что, будем заниматься?..

Как оказалось, я пришёл очень вовремя. В тот же день господин Томмсааре объявил мне, что кружок хореографии откроется уже через неделю. Вид у доктора бы похоронный — как обычно, в последнее время. Я тешил себя мыслью, что он воспрянет духом, когда услышит мою новую потрясающую игру…

Но Анна Стефановна что-то не торопилась восторгаться моими успехами.

— Илья, о чём ты думаешь, когда играешь? — спросила она на одном из уроков. — Такое впечатление, что у тебя перед глазами не ноты, а Сертификат Гениальности!

Сертификат Гениальности… Давненько я не видел Шоу Вундеркиндов!.. Когда-то я был уверен, что рано или поздно приму в нём участие, а теперь так удивился, что не сразу нашёлся с ответом. Анна Стефановна истолковала моё молчание по-своему.

— Так-так! — нахмурилась она. — Я, всё же, была права! Вы пришли ко мне не потому, что хотели помочь господину Томмсааре…

— А почему? — удивился я.

— А потому, — буравя меня взглядом, ответила госпожа Майер, — что узнали: нашу лечебницу… скажем так, пригласили принять участие в ежегодном Шоу Вундеркиндов. Вот только интересно, кто же из врачей проболтался об этом пациенту?!

— Анна Стефановна! — воскликнул я. — Вот вы же и проболтались! Я впервые об этом слышу!

— Не верю! — Анна Стефановна скрестила руки на груди и отвернулась. — А, впрочем, всё к лучшему. Мне велено прислать на Шоу своих учеников. Новеньких брать нельзя, старых жалко. А ты вполне подойдёшь. Ты играешь, как механическое пианино. Так что, на шоу, среди других одарённых деток, ты придёшься ко двору!