Егоркин разъезд - Супрун Иван Федосеевич. Страница 37

— Это ты здорово придумал, — похвалил Гришка. — Я согласен. Хорошо бы еще всех кошек выгнать на линию, да не управиться.

БОЛЬШОЙ ГОСПОДИН

Солнце только-только взошло, а Павловский уже успел побывать на стрелочных постах и осмотреть станционное здание и перрон. На стрелках и в здании все было в порядке, а вот на перроне опять валялись бумажки. Павловский вызвал Назарыча и заставил пройтись с метлой по перрону так, чтобы не осталось ни одной соринки.

— А потом, когда справишься с этим делом, — наказал Павловский, — обойди все квартиры и проверь, выполнено ли мое вчерашнее распоряжение: посажены ли в стайки курицы и пасет ли Ельцов телят.

Через час Назарыч сообщил начальнику, что все телята пасутся далеко от разъезда, а вот курицы еще гуляют по дворам и даже забираются на линию.

— Безобразие! — возмутился Павловский. — Иди снова и не возвращайся до тех пор, пока все курицы не будут там, где должны быть.

На этот раз Назарыч ходил дольше и вернулся на станцию, когда время уже двигалось к полудню.

— Все исполнили ваше приказание, — доложил он.

Часа за два до прибытия директора дороги прикатил на дрезине ревизор. Ему нужно было скорее осмотреть все пункты, где сегодня проедет высокое начальство, поэтому он очень торопился и разговаривал с Павловским не в кабинетике, а на перроне.

— Ну, как у вас тут? — спросил он.

Павловский вкратце рассказал.

— Вижу, вижу, молодцы, — похвалил ревизор, кивая на перрон и палисадник. — Ну, а как с гусями?

— С какими гусями? — не понял Павловский.

— С гусями, с обыкновенными…

— Я что-то того… — замялся Павловский.

— Позвольте, — затряс головой ревизор. — Разве я вам не говорил?

— Насчет скота и куриц вы нам рассказывали, и я вам уже о них сообщил, а вот про гусей слышу впервые… Впрочем, какой может быть разговор — у нас их никто не держит, так что…

— Вот это-то и плохо!

— Почему же плохо?

— Дело в том, — объяснил ревизор, — что сам он очень любит жареных гусей, и когда бывает в подобных поездках, местное начальство преподносит повару-проводнику в служебный вагон парочку ощипанных жирных гусей. Это уж как правило. Поняли?

— Понял.

— Поздновато только поняли — вот беда.

С этими словами ревизор укатил.

Изругав в душе ревизора за то, что он не сказал о гусях раньше, Павловский не на шутку встревожился. Еще бы! За многие промахи может простить вышестоящий начальник, но вот за невнимательное, безразличное отношение к себе едва ли простит. Конечно, было бы полбеды, если бы этим вышестоящим был какой-нибудь маленький чиновник, а то ведь — страшно даже подумать — им является сам директор дороги, по сравнению с которым он, Павловский, слишком маленькая величина — пешка. И он вдруг откажется уважить того, кто одним словом, росчерком пера может сделать с ним все, что угодно. Душа Павловского затрепетала еще сильнее, он с лихорадочной быстротой начал искать выхода из создавшегося положения: «Позвать немедленно дорожного мастера и посоветоваться с ним? А чем он может помочь? Заменить гусей курицами? Нельзя, ревизор ясно сказал, что директор любит гусей. Что же делать? А что если съездить в Левшино? Там озеро, и многие крестьяне держат гусей. Да, да, надо спешить в деревню».

Павловский метнулся в дежурку, но на полпути свернул в сторону и побежал к своему крыльцу. На дверях висел замок. Недолго думая, Павловский понесся к конюшне. Через несколько минут запряженная в ходок лошадь мчала его к левшинской дороге.

Людмила Сергеевна копалась в огороде и увидела мужа только тогда, когда он уже отъехал на порядочное расстояние. Она закричала что есть мочи: «Ты куда?», но он даже не обернулся.

Незадолго до прибытия служебного поезда все свободные от дежурства служащие и рабочие собрались на перроне, не было только Павловского, и это крайне удивляло всех.

— С ума он, что ли, спятил, — возмущался дежурный по станции Бабурин. — Сел, уехал и никому ни слова: куда, зачем, надолго ли. Кто теперь будет рапортовать и отчитываться? Выходит, что я? А я не в курсе дел. Вот и получится…

Федорчук и Алексейчик были довольны, что не им пришлось сегодня днем дежурить, сочувствовали Бабурину, но помочь ничем не могли.

Очень сильно волновалась Людмила Сергеевна. Бабурин за то, что плохо отчитается, может получить словесное внушение — и только, а вот муж за неявку к поезду может полететь с должности. Людмила Сергеевна то и дело выбегала на крыльцо, смотрела в сторону левшинской дороги и злилась.

Лучше всех себя чувствовал дорожный мастер. Одетый с ног до головы во все новенькое, аккуратно подстриженный и побритый, он прохаживался по перрону и уже несколько раз наставительно говорил:

— На его приветственные слова отвечайте громко, меж собой не переговаривайтесь и стойте степенно.

— А что, братцы, если нам иконы вынести? — подмигнул товарищам Аким Пузырев.

— Что ты, Аким! Они испортят все дело, — ответил Антон Кондратьевич.

— Почему?

— Потому что большому начальству, когда оно приезжает к маленькому начальству, всегда ругаться хочется, а при иконах ругаться нельзя.

— Не мели чего не следует, — оборвал Самота. — Иконы выносятся при церковных делах, а тут дело чисто мирское, штатское. — Приглядевшись к стоявшему в середине толпы Пашке Устюшкину, Самота вдруг покраснел:

— А ну-ка выйди сюда!

Устюшкин вышел из толпы. На нем были, как и всегда, грязная, пропитанная потом рубаха и заплатанные в нескольких местах штаны. На ногах красовались дырявые сапоги, а на голове сидела старенькая с измятым козырьком фуражка.

— Ты что же это, а? — обратился к нему Самота.

— Вы о чем это, Степан Степанович?

— Рубаха! Штаны! Сапоги! — выкрикнул Самота.

Устюшкин осмотрел себя с ног до головы.

— Или сейчас же уходи в барак, или, когда начальство прибудет, стой позади всех.

— Так я же… — замялся Устюшкин.

— Я же, я же, — передразнил Самота, но в это время послышался гудок паровоза.

Самота засуетился.

Через несколько секунд дежурные по станции и дорожный мастер стояли шеренгой на кромке перрона.

Позади начальства толпились рабочие, женщины и ребятишки. Все население разъезда было тут, за исключением Егорки и Гришки.

Эти два друга, как только казармы и барак опустели, обошли все дворы, пооткрывали стайки и выпустили куриц. Закрытой осталась только стайка Бабурина. Ребята стали ждать: Гришка на насыпи, откуда хорошо виднелась линия, а Егорка — около бабуринской стайки.

Когда донесся гудок приближающегося поезда, Гришка махнул рукой, и Егорка начал действовать. Он подскочил к пригону, открыл двери, и бабуринские курицы моментально очутились на улице. Они, должно быть, подумали, что их хотят кормить или поить, и тесно сбились около корытца. Егорке того и надо было, он сорвал с головы фуражку, взмахнул ею и с криком: «Пошли, пошли!», погнал куриц к открытой калитке. Сначала они побежали дружно, но у самой калитки вдруг разделились на несколько стаек и кинулись в разные стороны. Егорка погнался за тремя курицами, но они вытянули шеи и бросились одна вправо, другая влево, а третья, обогнув Егорку, — обратно к корытцу. «Черти полосатые!» — закричал Егорка и приурезал за петухом, думая, что если его выгнать за калитку и направить к линии, то за ним пойдут и курицы. Но и тут постигла неудача, петух прошмыгнул в дыру, что была в заборе, и подался прочь or казармы, на лужайку. Увидев, как их вожак обманул Егорку, курицы тоже стали проскакивать в дыру и убегать на лужайку.

Тогда Егорка вытащил из кармана горсть хлебных крошек и, выбежав за калитку, начал бросать их на землю и звать: «Цыпа! цыпа! цыпа». Хитрость удалась — курицы, а за ними и петух замерли, подняли головы и пустились друг за дружкой за ограду.

В это время поезд уже приближался к перрону.

— Скорей! Скорей! — поторапливал прибежавший на помощь Гришка.

— Не идут, — пожаловался Егорка.