В Солнечном городе - Тимофеев Валерий. Страница 18

Не знаю, все ли так думали, и думал ли я сам так, сидя на подводе рядом с Евдохой, но сейчас кажется — думал. И не до разговоров было, не до песен — тупая покорность. Будь что будет.

Так весь день и протряслись по лесой дороге. К вечеру выехали на кордон, примостились кто где и то-ропливо попрятались в сон.

Утром хватились — двоих нет. Когда сбегли — сейчас или с вечера, никто и не уследил. Уполномоченный разнос начальнику верховых учинил — слова-то какие знал! все и не упомнишь. Даром, что образованный. Так на разносе и выехали. От дому дальше, тоски больше. Девки втихаря слезами умываются, парни губы в кровь пообкусали.

Евдохе-то, матке твоей, шестнадцать было. Телом крепкая, а умок детский еще. Она и вовсе от слез не просыхала. Мы допреж соседями жили. Она все в комсомолию агитировала — нравилось ей такое дело. Ну и попала в обоз, как, значит, сознательная. Мать ее поклон била, просила оберегать. Кто кого оберегал боле — она меня, я ли ее, и не разберешь. Она от страха ко мне жмется, а мне самому боязно. Но, куда де-нешься? Какой никакой, а мужик. До смешного доходило. Я до ветру, и она за мной. — Уйди, — кричу, — не позорь. — А она тихонько так просит. — Я за сосенку спрячусь, а ты, ничего, делай свое дело.

Так и добрались вместе.

Тех беглецов искать не стали. И просчитались.

Народишко простой, непонятливый. Кто передумал, а кто и сразу не шибко хотел. Свободу почуяли, в открытую пошли. Одного недоумка на дороге сцапали. Привезли и малость подучили. Для порядку. Ему бы, дурья башка, повиниться: дело забывчиво, тело зап-лывчиво; а он в крик.

— Че вы деете, сволочи? Ай собака я, а вы хоз-зява?

Разве ж так можно? Обиделись люди, рот ему заткнули, связали до поры до времени и на телегу броси-ли — охолонись чуток.

Что за блажь на него нашла? Парнишечка такой тихий — попа нашего племянник. Звали Виктором. А фамилия… Нет, не упомнил. Попов и все тут. Гармонист! Девки на его музыку, как мухи на мед слетались. А он и подойти ни к одной не смеет: чья-ничья, все одно получит. Ему в деревне больше всех доставалось: и за дядю, и просто так — за красоту, за гордость, за песни. Все терпел. А от чужой руки и малой трепки не вытерпел…

Ночи теплущие стояли. Спали мы под телегой — в Медвежьем, на чьем-то богатом дворе. Видать, хозяин крепкий жил, нераскулаченный: амбар, стайки, дом пятистенок. И даже уборная за сараем. По культурно-му. Чудно нам было. И непонятно. У нас в деревне таких сколь уж лет не водилось. А тут, гля-кась, живет и ничего ему не делается.

Утресь Евдоха зашевелилась, в нужник побёгла. Я не успел на другой бок перевернуться — летит назад. Припала ко мне и трясется вся, — как лихоманка ее заела. Я пытаю, а она глаза сожмурила, зубами скри-пит и меня того гляди раздавит — отколь силища такая взялась? Чем она так напужалась?

— Где была?

Трясет головой и мычит; слова путнего не разобрать.

Вырвался я он нее и в нужник. Никак, думаю, охальник какой недоброе с девкой учинить пытался. Я ему ребра-то посчитаю!

Огляделся вокруг.

Тихо.

Дверку открыл.

Пусто.

Станет он меня дожидаться! Чай, дернул, только пятки засверкали. Ладно, думаю, мил, друг, все одно узнаю, кто ты. Как борова выложу — всякая охота до девок пропадет!

Злюсь — самый сладкий сон оборвали. Ну, раз пришел сюда, надоть опростаться. Мотню раскрыл, вниз глянул…

Там, в дерьме, беглец наш… Рот раскрыт… лицо… и в деревенской драке так не красили… Только по чубу и узнал. Чуб у него баской был. Крендельком… Э-эх.

Знать, многие наши видели Витю Попова…

До самого места ехали молча. А работали!.. Будто кто за спиной стоит и ждет: "Нут-ка, оступись. Я тя…"

Да что мы? И другие не шибко веселы были. Евдоха, та вовсе онемела. Меня одного признавала, со мной оттаивала. Чуть дело к ночи, — она и тут. Обнимет и молчит, до утра не отпустит. Все нас мужем и женой почитали, а мужем и женой мы мно-о-га позже стали. Аккурат когда немец поляков воевать взду-мал. Скоро и на нас полез.

Евдоха думала — заберут меня. Как она с мальцом останется?

Ты еще с рук не слез, титьку сосал. Ну ничего, обошлось. Мы под броней оказались — завод и оборонил, и с голоду не дал загинуть.

Тяжко здесь было, а все ж выкарабкались. На войне не был, не знаю: можа там легше, можа почетней. Пуля — дура. В кого попадет — сама не знает. А почет… Мы к ему непривычные. Мал мала тянемся: сегодня живы, завтра не помрем, тем и довольны, за то и спасибо. Большего хотеть — только бога гневить. Теперь и привыкать не к чему. Конец-то близонек… Вместе бы, да рядышком… В этой земле не усну спокойно. Не сталась она родной… не забылось… Так вот, Илюха… Расскажи кому, и не поверят. И ты не верь, что так было. Не было этого… — Егор Алексеевич посмотрел в серое лицо сына и отвел взгляд. — Не должно так быть…

Илья больше не отговаривал тятю. И Аннушке заказал душу старикам бередить. В голове вскипали во-просы, угнетали своей безответностью. Какую силу надо иметь, чтобы убить их? Сколь годков переворо-шить? Не так все просто. Зачнешь чехарду, вроде на доброе дело, а почву из под ног у многоньких вы-бьешь, последней веры лишишь. От стыда куда бежать? Это что же — жизнь прожили и все неправильно? Не туда заехали? В том-то вся беда, что заехали туда, да не по той дороге.

Егор Алексеич не стал боле откладывать. Илья выписал на выходной машину и отвез родителей домой, — в глухую незнакомую Тыелгу.

12

Что за день такой? Встречи, воспоминания сменяют друг друга, не дают передышки. Каким ветром на-дуло их? Зачем они мне? Что я, умирать собрался, итоги подводить? И на кой черт мне итоги? Перед кем отчитываться? Кому жизнь свою открыть? Тятя тихо-тихо жил, а накопил что-то. Вспомнил и поделился. Со мной, с сыном своим поделился. А мне есть ли что рассказать?

Нечего.

И некому.

Илья перегрузил себя думами. Дрожь и оторопь взяли его. И прочувствовал — дальше ехать опасно, переждать надо, оттаять, унять стук молотов в голове, пока не треснул череп и не потекли взбудоражен-ные мысли серым веществом по щекам. Имеет он право хоть один раз выбиться из графика, припоздать? Не секретный же груз везет, не снаряды на передовую.

Упал головой на черный круг баранки, размяк. Тело потеряло ощущение своей оболочки; закрыл глаза и провалился в глубокую яму.

Машина протряслась на переезде, вывернула к базе и уткнулась в глухой забор. С ворот глядел на Илью амбарный замок.

— Что за чертовщина? — недоумевал Илья. — Рабочее время, а они двор на запор.

Он посигналил, выждал и еще посигналил.

Никого.

Холодная тишина витала в беспорядочном нагромождении складских бараков с густыми заплатами по крышам.

Илья сунулся в каморку вахтера. И здесь замок перегородил ему дорогу.

Окончательно уверившись, что в складах сегодня не разгрузиться, развернул машину и, не теряя бо-лее времени, поехал на круглую площадь. Там примут товар. Знакомая завмаг выдаст нужные бумаги — при ее связях любой документ в запасе имеется, — да щедро отблагодарит Илью. Еще бы — такая выручка!

На малой скорости проехал мимо стометровой очереди — показался. Сейчас от добровольных помощни-ков отбоя не будет. Вмиг разгрузят.

Завмаг выбежала навстречу с радостной улыбкой. Она хлопнула себя по толстым бедрам, присела, за-металась на крыльце — то в магазин завернет, то к машине, и никак не решит — куда же важнее?

— Благодетель ты мой, — раскудахталась перед Ильей. — Никак мне?

Илья кивнул.

— Сколько?

— А хоть все, — сделал щедрый жест.

— Ох ты, господи, — замахала руками и глаза замельтешили по кузову.

К машине бежали мужики.

Завмаг увидела их, выскочивших из арки, приосанилась — не узнать человека — и закричала на весь квартал.

— Стой! Куда прете? Осади, осади, ненасытные!