Первое лето - Попов Георгий Леонтьевич. Страница 23

— Он самый, красавица. Только зовут его не Ерофеем Павловичем, как он сказал тебе, а Федором. Да, может статься, и это имя у него чужое,— говорил дядя Коля, вылезая из-за стола и вышагивая к двери и обратно.

— Ой-ой-ой, а я-то, дура, уши развесила...

Фрося посидела еще немного и ушла. У нас у всех было такое чувство, что сокрушалась, пугалась она так, для отвода глаз. Во всяком случае, когда она уходила, то весело, озорно сверкнула белыми, как ореховые ядрышки, зубами, отчего ямочки на ее щеках стали еще лучистее.

Глава восьмая

— Ну Федька! Вот гад! — ворчал дядя Коля.

— Опытный ходок, что ты хочешь...

Серега отдернул занавеску, прильнул к стеклу и следил за Фросей, пока та не скрылась за воротами.

То, что Фрося, с одной стороны, чего-то недоговаривала, а с другой — переговаривала, то есть привирала, было ясно всем. Но ее слова, будто Федька, которого она упорно называла Ерофеем Павловичем, подался в сторону станции, казались вполне правдоподобными. Напрямую до самой границы опять непроходимая тайга, не зная дороги, в ней легко заплутаться. Да и далековато все же. А станция — вот она, почти рядом, по здешним понятиям.

Возникло только одно сомнение: если Федька так уж рвется на станцию, зачем ему надо было давать такой крюк? Ведь напрямую от того места, где он повстречался с геологами, куда ближе.

— Ложитесь, мужики, отдыхайте, я пойду с бабами побалакаю,— сказала Евдокия Андреевна, убирая со стола.

— Это ты насчет чего? — подозрительно глянул на нее дядя Коля.

— Да мало ли насчет чего? Делов у нас хватает,— неопределенно ответила хозяйка.

Она набросила на плечи теплый платок и вышла. Мы стали укладываться спать. Дяде Коле уступили кровать с пуховыми перинами. Серега, Димка и я постелили себе прямо на полу, между столом и кроватью. Накрылись, опять же, Серега — одеялом, Димка — плащом, я — своим пальтишком.

— И есть же люди, которые каждый день спят на подушках и укрываются одеялами! — зевнул Серега.

И тут, именно в этот момент, мы впервые увидели старуху, свекровь Евдокии Андреевны. Она высохла, согнулась крючком, но семенила еще довольно уверенно и скоро. Прошла через горницу на кухню, погремела там посудой,— наверное, ужинала накоротке,— и снова просеменила к себе в боковушку.

— Счастливый человек! — заговорил Серега, переходя на философский тон.

— Почему счастливый?

— Как же, родилась в тайге, прожила всю жизнь в тайге и умрет в тайге, не имея понятия о том, что где-то есть другой мир, всякие там города, железные дороги, самолеты и прочие трали-вали.

Стукнула дверь. В избе было темным-темно, но по шагам, по шороху юбки мы догадались, что воротилась хозяйка.

— Ну как? Что выходила?— вскочил на перинах дядя Коля.

— Ваш Федька, видать, серьезный мужик!

— А ты не Федьку ли ходила ловить?

— Рада бы, да он себе на уме. Спрашиваю одну, другую...

— И что говорят?

— А ничего, разузнала кое-что...

— Что разузнала? Выкладывай, раз начала.

— А то, что можете спать, не бояться,— сказала Евдокия Андреевна, проходя через горницу в боковушку, к свекрови.— Удрал ваш Федька. Пока вы лежали связанные по рукам и ногам, он уже верст десять отмахал.

Димка горько вздохнул, накрылся плащом до подбородка и отвернулся. Мне тоже стало жалко и обидно. Теперь Федьку не догонишь, на это и рассчитывать нечего.

Первым уснул Серега. Сказалась привычка спать где придется,— в избе ли, в палатке или под открытым небом, все равно. Потом, слышу, начал похрапывать и дядя Коля. Похрапит-похрапит и перестанет. Когда уснул Димка, я не слыхал. Я уснул последним, уснул с мыслью об отце, от которого давно не было писем, о матери, которая сейчас, конечно, переживает и за отца, и за меня, единственного сына. Я перебирал в уме всякие подробности нашей мирной жизни, пока они не растворились в призрачной дымке полусна-полуяви и не пропали совсем.

Рано утром я вышел на крыльцо и первым делом подумал, что скоро увижу своих. Нам уже ничего не оставалось, как следом за Федькой двигаться на станцию.

Наверное, эта мысль была на уме и у дяди Коли. Выйдя во двор вместе с Евдокией Андреевной, которая побывала где-то, воротилась, накормила нас завтраком и снова собралась куда-то по своим делам, он спросил:

— Так, значит, эта дорога?

— Дорога здесь одна, других нету,— как вчера Фрося, сказала председательша. Она постояла, будто раздумывая, и тише добавила: — Поживите у нас немного. Вчера Фрося путала-путала и совсем вас запутала. А мне почему-то сдается, что никуда он покамест не пойдет, этот беглый, затаится где-нибудь на заимке. Он хитер, правда, а вы будьте еще хитрее.

Дядя Коля стоял, переминаясь с ноги на ногу. В словах Евдокии Андреевны был здравый смысл. Во всяком случае, вполне могло быть, что Федька затаился где-нибудь и пережидает.

— А где у вас здесь заимки?

Евдокия Андреевна только руками развела:

— А кругом заимки. Где мужики косили сено и били орехи, куда зимой ходили промышлять зверя — везде ставили заимки.

Вышли на крыльцо Серега и Димка, оба отдохнувшие, довольные.

— Что за военный совет в Филях? — спросил Серега.

— Вот гадаем, как быть, что делать,— ответил дядя Коля.

— А что гадать? Плакало ваше золото. Надо, мужики, подаваться прямым ходом на станцию. «Выдали даме на станции четыре зеленых квитанции...» Читали стишок?

— Далеко он не мог уйти,— уныло протянул дядя Коля.

— Опять двадцать пять. Пока мы вчера распивали чаи да дули на синяки и шишки, он себе шел да шел без оглядки.

Нам сказать было нечего. Поимка Федьки казалась нам совсем безнадежным делом. Если тот подался на станцию, то теперь уже далеко — не догонишь. При этом варианте одна надежда: там, на станции, милиция, предупрежденная Александром Николаевичем, не даст маху. А на заимке... Но — попробуйте угадать, на какой он заимке. Их здесь не одна и не две.

— Про молотилку не забудьте,— напомнила, выходя со двора, Евдокия Андреевна.

Несколько поодаль ребятишки играли в «чижика». Дядя Коля поманил мальцов к себе.

— Слушайте, ребятки, вы не видали, куда вчера пошел мужик с ружьем?

Дядя Коля спросил на всякий случай, не ожидая услышать что-нибудь определенное, и тем более поразился, даже растерялся, когда один из мальцов, конопатый парнишка лет двенадцати, уверенно показал в ту сторону, откуда вчера пришли мы.

Серега строго посмотрел на парнишку:

— А ты не брешешь?

Парнишка, видно, обиделся и надулся: мол, хотите верьте, хотите нет, ваше дело.

— А ты что скажешь? — обратился дядя Коля к другому пацану, поменьше ростом, чем конопатый, в великоватой, должно быть отцовской, фуражке военного покроя. Тот застеснялся, потупился и молча отошел в сторонку.

Тогда Серега учинил конопатому настоящий допрос. Но зря он старался. Конопатый видел мужика мельком, не разглядел его хорошенько и даже не знает, было ли у него ружье. Информация, как сказали бы сейчас, требовала критической проверки.

— Ладно, чего гадать попусту, пора делом заняться. Вы вот что, ребятки, вы побудьте пока здесь, а мы с Серегой сходим и отремонтируем молотилку. Хлеб, да еще с салом, надо отрабатывать. Так я говорю, геолог?

— Так, дядя, так, золотые, можно сказать, слова,— засмеялся Серега.

Они ушли, захватив на всякий случай одностволку и карабин. Мы с Димкой какое-то время наблюдали, как мальчишки играют в «чижика» — эта нехитрая игра и нам была знакома,— потом вернулись во двор.

Деревенская улица, как и вчера, была довольно пустынной. Только старик в зипуне протарахтел на телеге — вез сено... Он лежал высоко на возу как-то бочком, блаженно жмурился и время от времени подергивал за вожжи:

— Ну-у, цевелись, цалая, цевелись!

Видно, буквы «ш» и «ч» он не выговаривал.

— Как ты думаешь, Александр Николаевич не забудет отбить телеграмму? — сказал я, вспомнив о матери и сестрах.