Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола - Кривин Феликс Давидович. Страница 31

— Разве это ответ на вопрос? — зашушукались возмущенные Шушуки. — Его спросили, почему он превысил скорость, а он что отвечает?

Фон Этик покачал головой:

— Он сказал, Земля — единственная во Вселенной планета звуков. Это значит, что мне в остальной Вселенной делать нечего. Допустим, там ничего нет — с этим можно еще согласиться, но если там нет также и звуков… Нет уж, такая жизнь не для меня.

— Вы еще выбираете, — вздохнул Мазурий.

— Я выбираю, потому что имею возможность сравнивать. По дороге сюда я имел случай насладиться тишиной… — Фон Этика передернуло от воспоминаний. — И в этой тишине я кое-что понял…

— Я всегда вам говорил, фон Этик: понять что-то можно только в тишине. Потому что только в тишине можно спокойно предаться размышлениям.

— Нет-нет, я не об этом. Я понял, что не всегда следует принимать удар на себя, хотя он и проясняет позицию. Это благородно, возвышенно, но не следует все же отрываться от Земли… Морф, я был там, где живут одни безмолвные камни…

— Расскажите, фон Этик!

— Я оказался в недрах, в подземном дворце, не столько сложенном, сколько сваленном из камней, которые были в нем одновременно и стенами, и жильцами, так что жильца нельзя было отделить от дворца, извините за невольную рифму. Ну, подумайте, Морф, какой смысл владеть дворцом и вообще имуществом, если тебя невозможно от них отделить? Как тогда понять, кто кем владеет?

— Когда вы сказали, что не стоит принимать на себя удар, вы имели в виду удар камней?

— В том числе и камней. Но слушайте по порядку.

— Извините, фон Этик.

— Вокруг залегла тишина. В недрах несметные залежи тишины, и некому расходовать этих запасов. У тех, кто не умеет спать, как спят камни, уже почти не осталось тишины, а здесь ее были несметные залежи… И вдруг я услышал в этой непроницаемой тишине: «Ать, два, бравой! Ать, два, бравой!» — «Не бравой, а правой», — конечно, поправил я, и мне ответил — кто бы вы думали? Камень.

«Разрешите представиться: солдат Бравоит, а если по всей формуле — Никель Ферум Эс Два… Ать, два, бравой!» Я опять поправил его, объяснив, что в слове правой начальная согласная должна быть глухой. Но он возразил: «Никак нет, бравой. У меня обе ноги бравые, поэтому я могу шагать только бравой. Ну, ладно, я пошагал».

Бравоит пошагал, но при этом не было видно, что он шагает. Может, камни потому и неподвижны, что им никак не удается по-настоящему пошагать?

Я спросил его, куда он шагает, и выяснилось, что шагает он на свидание. Его ждет Каломель, самая красивая и сладкая, потому что имя ее означает «красивый мед». Каломель была в двух шагах, но именно эти-то шаги были для Бравоита самыми трудными. «Ну проснись же, проснись! — говорил солдат Бравоит, покрывая словами расстояние, которое не мог покрыть шагами. — Ты видишь, я уже здесь, я пришел…»

И Каломель проснулась. Но Бравоита она не заметила. «Пусть ударят Гакманита!» — сказала она.

В этом месте рассказа фон Этика Синт и Морф почувствовали, что опять запахло плохой литературой. Хотя и Бравоит, и Гакманит, и Каломель — все это строго научные персонажи из науки минералогии, и именно из минералогии скорее всего почерпнул фон Этик те сведения, которые сейчас столь увлекательно излагал, но когда Каломель, красивая и медовая, потребовала ударить ни в чем не повинного Гакманита, тут уже запахло плохой литературой.

Известно, что хорошая литература не пахнет. Она проникает в нас незаметно, и у нас создается впечатление, что она там была всегда, задолго до того, как мы ее прочитали. А вот внешне художественная литература воздействует на внешние органы чувств, потому что в ней нет ничего глубокого, внутреннего.

«Пусть ударят Гакманита!» — это было рассчитано на эффект. Я просыпаюсь, передо мной стоит влюбленный солдат Бравоит, но я смотрю мимо него и говорю: «Пусть ударят Гакманита!» Так могла рассуждать Каломель, потому что она всю жизнь провела под землей и не могла выработать настоящего художественного вкуса. Но фон Этик… Фон Этик!

Фон Этик между тем продолжал:

— Едва она это сказала, как раздался оглушительный грохот и серый камень вспыхнул ярким пламенем. Возможно, от бессилия, что его бьют, а он не знает даже, кому ответить. «Ах!» — воскликнула Каломель и схватилась за то место, где, не будь она камнем, у нее могло быть сердце или что-то вроде этого.

Гакманит был прекрасен, как бывает прекрасен тот, кто не страшится принять на себя удар, но звездный час его длился всего несколько мгновений. А потом он стал тускнеть, пока не принял свой обычный серый вид. Каломель больше на него не смотрела.

Да, конечно, фон Этик начитался минералогии. В минералогии рассказывается об этом камне, о том, как он, обычно серый и неприметный, внезапно краснеет, когда его бьют. Неожиданное для камня самолюбие. Другие камни на такие вещи не реагируют: их бьют — и они бьют. Таковы у них отношения: кто кого сильнее ударит. Но краснеть, как спелое яблочко, — это, извините, не каменные дела, хотя о них и рассказывается в строгой науке минералогии.

А фон Этик продолжал свой рассказ:

— Все это время солдат Бравоит порывался вмешаться и командовал себе еще усердней, чем тогда, когда спешил на свидание: «Ать, два, бравой!» Но прийти на помощь Гакманиту ему так и не удалось.

И тогда я сказал Гакманиту: «Ударные гласные не зря подставляют себя под удар, их слово от этого обретает смысл, а зачем это вам, в вашем положении? Ведь сколько вас ни бей по голове, смысла в ней, извините, не прибавится».

Он сначала не хотел отвечать. Говорил, что у него свои причины, что постороннему этого не понять, но в конце концов сказал, что идет на это из любви к Каломели. К той самой Каломели, которая заставляет его избивать. «Это, — сказал он, — всего лишь физические удары, но любовь моя при этом торжествует, хотя самому мне приходится нелегко. Ведь Каломель, когда меня достаточно сильно ударят, какое-то время восхищается мной, и даже, мне кажется, немножечко меня любит…» Тут я, не удержавшись, воскликнул: «Но ведь это всего лишь мгновение!»

— И что же он вам ответил? — тут же поинтересовался Морф.

— Он сказал, что вся жизнь состоит из мгновений и, если в нашей жизни хоть несколько, хоть одно мгновение нас любят по-настоящему, можно считать, что мы не зря прожили свою жизнь.

В это время подал голос профессор Храп. Голос у него был громкий и внушительный, но несколько нечленораздельный, и наставникам Хрипу и Сипу пришлось перевести замечание профессора на общедоступный язык:

— Профессор напоминает, что в атмосфере при обычных температурных условиях скорость звука не должна превышать трехсот сорока метров в секунду. Кроме того, он подчеркивает, что звук не может лететь со скоростью света, поскольку у света поперечная волна, а у звука — продольная.

Тетушка Шепотня сказала:

— Ты бы, Гик, поискал себе среди продольных. Это все волна Света, — объяснила она окружающим. — Ему неудобно говорить, но это она.

— Выкладывай, Гик, — сказал дядюшка Децибел. — Здесь все свои, можешь не стесняться.

И нарушитель Гик рассказал:

— Когда юный Плеск встретился с лунным Блеском, они уже не могли блестеть и плескаться по-прежнему, они поняли, что жизнь каждого из них была не полна, что это была всего лишь половина жизни. Вот почему их так потянуло друг к другу: чтобы вырваться из темноты, чтобы избавиться от немоты, чтобы одновременно светить и звучать, то есть жить так, как достойно жить в этом мире… А мы? Когда мы, волны, встречаемся, мы просто не замечаем друг друга, мы проходим друг через друга и спокойно продолжаем свой путь.

— Таково основное свойство волн, — подал голос профессор Храп, и наставники Хрип и Сип донесли этот голос до слушателей.

Тут поднялся Галдеж. Поднялся и сказал:

— Между прочим, это и твое свойство, Гик, не думай, что ты от нас отличаешься!

— Я не отличаюсь. Но я хотел бы отличаться.

— Так я и знала, — проворчала тетушка Воркотня. — Он хотел отличиться и поэтому стал бегать с такой сумасшедшей скоростью.