Подростки - Коршунов Михаил Павлович. Страница 20

Скудатин смотрел на поезд, на открытую дверь электровоза, из которой он только что спустился по ступенькам на песчаную насыпь и где у высоковольтной камеры в коридоре лежал погибший Тося Вандышев.

Скудатин побежал, глубоко проваливаясь в талом снегу. Он тяжело дышал, захлебывался в собственном дыхании. Внутри у него все дрожало до самых ребер. Скорее прочь от этого места, от этой машины, от всего, что случилось! Он бежал, разбрызгивая воду, напролом через кусты в лес. Он видел, как он держит в руках голову Тоси и как потом опускает ее снова на пол. Как пытался сделать искусственное дыхание, а под ногами катались погнутые шурупы и все время валилась на Скудатина, мешала ему оторванная Тосей защитная сетка.

Теперь он убегал от мертвого Тоси. Не видеть! Только не видеть!.. Бежать! Прочь от электровоза.

Ветви кустов жестко и больно царапали руки, лицо. Снег сразу же набивался в ботинки. Скудатин потерял шапку и не помнил где — в электровозе, когда делал искусственное дыхание Тосе, или в кустах. Ломился вперед, не оглядываясь и не останавливаясь. Он перестал владеть собой.

Поезд стоял.

Он будто сделался частью леса, частью тишины. Птицы разгуливали по платформам, разглядывали бревна, как живые деревья. От еще горячих двигателей распространялось медленное тепло. Ветер шевелил раскрытой дверцей электровоза, как он шевелил вершинами сосен. В кабине прекратила движение меловая лента, на которой был наколот последний пройденный электровозом километр. Подрагивал от ветра переброшенный через светозащитный пластик согнутый пополам маршрутный лист.

Свалился намерзший за время пути на поезде лед. Мягко погружались в песок тяжелые промасленные капли с букс и осей, с металлических захватов автосцепки.

Сзади поезда томительно одиноко светился красный огонь светофора, показывая, что на перегоне находится состав. Что он, как часть леса, что он неподвижен. Красным светился и контактный провод, по которому будто растекся этот красный огонь светофора.

Заговорило радио. Громко в пустой кабине. Скудатин бросил трубку, и она свободно висела на шнуре, покачиваясь от ветра и изредка стукаясь о стену кабины.

— Машинист поезда пятьсот двадцать пять! Почему занимаете блок-участок? — Голос был нетерпеливым, требовательным. — Машинист! В чем дело? Отвечайте!

Человек, который мог ответить, продолжал ломиться сквозь кусты, сам не зная, куда и зачем.

Электровоз медленно двигался сквозь светофоры. Его никто нигде не задерживал. Равномерно и глухо катились колеса по рельсам, входили в стрелочные переводы и пересечения. Дежурные сигналисты и постовые стрелочники знали о нем, снимали фуражки и долго еще смотрели ему вслед. Электровоз двигался один, без состава. Он возвращался в Москву. Его поручни были обмотаны черной траурной лентой. Впереди были уложены свежие сосновые ветки с того самого места, откуда электровоз начал свой путь.

Люди на пригородных станциях смотрели на него и невольно замолкали.

На следующий день фотография этого электровоза появилась в газетах.

Тосю Вандышева хоронили вечером. Стояли училище и средняя школа, в которой он до этого учился. Школьники и ребята из училища в одном строю, в депо, где бесперебойно, днем и ночью, двигаются, работают локомотивы, где горят лунно-белые и зеленые огни, от которых уходят потом вдаль поезда.

Галина Степановна была одна. Теперь она должна убедить себя, что Тоси больше нет. Он погиб. Умер. Она не уберегла, не сохранила Тосю. Так обошлась судьба. Тося погиб, уже определив цель и смысл жизни. Он был ее старшим сыном. Ушел из дому под утро. Юный и взрослый.

Когда она вышла на кухню, он уже завтракал. Сидел в майке. Держал стакан с чаем. Обхватил его двумя руками, как будто согревал руки. Или просто задумался. Увидел ее, улыбнулся. Она села напротив, чтобы побыть с ним хотя бы несколько минут. Всегда так делала, когда он собирался в депо.

Она очень дорожила этими несколькими минутами. Ее жизнь иногда складывалась из этих нескольких минут в день. Видела сына, могла побыть с ним, поговорить. У Тоси шла активная жизнь, в которой матери уже трудно было отыскать место для себя. Она не винила Тосю, она понимала, что жизнь требовательна и должна быть такой. Это была молодость, когда ты способен и должен сделать многое.

Разговоры по телефону, быстрые, в несколько слов, во время перемены или производственного перерыва: «Мама, я сегодня буду поздно: комитет комсомола», «Мама, задерживаюсь — обсуждаем работу базового предприятия», «Заскочу домой на минутку — я дневальный по училищу», «Мама, секция слесарных профессий. Не жди», «Ты знаешь, в училище вспыхнула эпидемия краснухи. Врач спрашивает, я болел краснухой?», «У нас вечером волейбол», «Помнишь, я тебе говорил о новом фрезерном станке? Ломаются фрезы. Будем отлаживать», «Факультативные занятия английским».

А потом поздно вечером осторожные шаги по квартире. «Тося, это ты?» — «Я, мама, спи». И только когда он собирался в училище или в депо, она бывала с ним.

Тогда ночью на кухне сидела напротив него и смотрела, как он ест, могла спросить о новостях в его жизни, могла ему улыбнуться в ответ на его улыбку. Могла понять, как он возмужал, окреп и что становится все больше похожим на своего отца. Даже плотнее, шире в плечах. И эта его наколка, воспоминание детства. Гнев отца и пьяный, растерянный истопник. Он жив и до сих пор, Никифор. Таскает в котельную свои старые кости. За шестьдесят ему.

Или как она пришивала на левый рукав Тосиного форменного пиджака «курсовку» — золотой шеврон. «Курсовку» он купил в Военторге — курсовой знак слушателей военных училищ.

В ПТУ этими знаками выделялись командиры групп. Тосю похоронили в новой синей форме. А на левом рукаве была старая «курсовка». Ее пришила Галина Степановна.

Сейчас она сидела на кухне одна. Отправила Игоря в школу, хотя он и сопротивлялся. Нагрубил ей. Но она понимала, что это от отчаяния. Может быть, он нагрубил бы ей еще больше, если бы не пришла Аля. Игорь вдруг подошел к матери, и она увидела — он сдерживается, чтобы не заплакать. И она нашла в себе силы, чтобы улыбнуться ему, чтобы ему было легче. Он теперь единственный ее сын. Первый раз после гибели Тоси Галина Степановна отправит Игоря в школу и останется первый раз одна. И не будет искать в себе никаких сил для себя, опустит на руки голову и начнет плакать, как плачут матери, потерявшие сыновей. Плачут так вот на кухне, прижимая к глазам край фартука или посудного полотенца и никогда не чувствуя облегчения, не надеясь его почувствовать.

Галина Степановна будет снова не верить во все случившееся с Тосей. Она и не верит. Поэтому нашла в себе силы улыбнуться Игорю. Тося был здесь, он не уходил из дому в ту ночь.

Его учебники на привычном месте. Странички в них слегка подкрашены после потопа в библиотеке. На месте конспекты, незаконченная дипломная работа: «Контроллер машиниста электровоза ВЛ-8. Формирование поездов. Воздухораспределитель». Схемы, чертежи.

Он работал на кухне, чтобы не мешать Игорю. Готовальня, общие тетради в клеточку, кальки, обрывок промокашки с темными уголками: промокал слишком густо наведенную на чертеже тушь. Маркировочные кисточки, пузырьки с тушью. Все это лежит на столе, все, как он оставил.

…Он маленький. И заболел краснухой. Поднялась температура. Она давала ему пить клюквенную воду, обтирала полотенцем. Он ничего этого не помнил. «Мама, я болел краснухой?» Там, в телефонной трубке, смеялись его друзья. Теперь она плачет, опять говорит с ним о краснухе, потому что она не сможет этого забыть. Она мысленно шла с ним в его последний рейс в депо к электровозу. Ночная улица, тихие дома. Она никогда не была на электровозе, но сейчас она слышала — катятся по рельсам колеса, чувствовала приближение угрозы. Эта угроза сжимала ей грудь. Катятся колеса — последние метры жизни ее сына. Последний лес, последнее небо, последняя утренняя заря.