Февраль – дорожки кривые - Иванов Альберт Анатольевич. Страница 10

— Нету там ничего, никаких свертков, — угрюмо сказал Степанчиков, выйдя на улицу. Весь в известке, кисти рук в ссадинах, ногти обломаны. Да я и сам выглядел не лучше.

— Должно быть, уже все перетащил.

— Кто?

— Мужик тот, — безмятежно глядел я на него. — А ты хорошо смотрел?

Он больно покрутил мне пальцем висок, я отскочил.

— Полоумный. — Он, отряхиваясь, зашагал прочь. Оглянулся. И снова покрутил пальцем у виска — теперь своего, конечно.

Так я в первый раз спас ему жизнь. Спас от себя, понятно. Но это ведь ничего не меняет. Там его до скончания века не нашли бы. Но чему быть, того не миновать.

Всегда, когда мне хоть что-то удавалось с помощью моих собачек, я их потом горячо благодарил. Обязательно!

А на этот раз, кажется, я им даже спасибо не сказал.

Я понимал, что история с колодцем даром мне не пройдет. Степанчиков злопамятный. Ну, тогда-то он в шоке был, а теперь опомнится. Нечаянно, говоришь? И пошло-поехало — только держись! Пока меня не отмутузят, не успокоится.

Я из дома не выходил, на всякий пожарный случай. Вдруг подкараулят где-нибудь. Слава Богу, каникулы, хоть в школу ходить не надо. В конце концов, я и все каникулы могу дома просидеть — больным притворюсь. Проще пареного: прямо спросонья заяви, что болен, дадут градусник, а перед тем как его вынимать, протяни руку под одеялом к паровой батарее. Берись потом горячими пальцами за ртутный кончик и смело подавай предкам. Тридцать восемь обеспечено, как из пушки. Верно?.. Ну, я же говорю: все мы под копирку сделаны.

Да только неохота болеть, на дворе уже зелень вовсю, на речке купаются, а ты дома сиди.

Через марлевую занавеску я украдкой поглядывал на улицу. И будьте любезны, в первый же день объявился в наших краях Соколов. Он прошелся по другой стороне улицы, искоса посматривая на мои окна.

Ну, тут я удержаться не мог, распахнул раму:

— Здорово! Кого ищешь?

— Во! — Он сделал вид, что я кстати. — Выйдь на минутку.

— Не пускают, — важно покачал головой.

— И чего?

— Болен, — весело сообщил я. — Воспаление легких.

— Надолго? — загрустил он.

— Доктор обещает на все лето!

— Не повезло, — огорчился он.

— Кому?

— Тебе. — Дурак дураком, а нашелся.

И сразу слинял с нашей улицы, будто его и не было. Явно на разведку ходил. Теперь хоть доволен, что не нужно понапрасну меня караулить. Ясно, не выйду. Значит, мне пока что можно выйти свободно.

Я взял пару котлет из кастрюльки, сбегал и кинул через забор черному Жуку. Питнись! Тебе еще предстоит за меня постараться. По-моему, впервые я так заранее задабривал.

«Жук-Жучок, и ты, черный Жук, и вы, жучата маленькие, где бы вы ни были, — все вы сделайте так, чтобы с завтрашнего дня, с такого-то числа, меня не тронул ни Степанчиков, ни Соколов, никто из их компании. А если меня все-таки бить будут, пусть все нормально обойдется, без крови и переломов! Пусть они от меня отвяжутся хотя бы только на каникулах! Вы уж постарайтесь, родненькие…»

Слишком непосильной задачи я им никогда не давал. Наверно, потому, чтоб и дальше в них верить…

Утром на следующий день я решил сходить в кино, на первый же сеанс, пока другие по-каникульски дрыхнут. Из кино — на речку, куда-нибудь подальше, где своих не бывает. А потом, где ползком, где перебежками, домой. В кого хочешь верь, а сам не плошай. Не лезь на рожон.

Тогда я опять — бедняга Кривой! — пожалел, что его со мной нет. Зашел бы к нему, вдвоем и пошли бы… Был у меня еще один старый приятель, Колька. Но он далеко жил, возле моей прежней школы. Когда я переехал, первое время мы ходили друг к другу по привычке. А потом бросили. С глаз долой, из сердца вон. А в это утро я вдруг вспомнил и подумал про него прямо с нежностью. В одиночку все каникулы провести мне не улыбалось. Решено: сначала за Колькой, а уж с ним и в кино, и на реку.

По-моему, еще восьми не было, когда я помчался к нему. Люди только начинали лепиться очередями к магазинам, и татары-дворники повсюду махали метлами. И как раз перед улицей Кирова внезапно нарвался на Степанчикова с компанией. Даже поворачивать было некогда, я наддал ходу, проскочив мимо них с таким отрешенным видом, будто лечу по меньшей мере в больницу.

За спиной крики, а я бешено несусь к спуску на Вторую Стрелецкую. Только у лестницы обернулся — висят у меня на хвосте, Степанчиков впереди. Слетел с холма по лестнице и молнией к Колькиному дому. Сзади топот, точно десять ковров лупят разом. Удачно нырнул под развешанные простыни, на ходу увидал замок на Колькиной двери, чесанул за сараи на косогор, очутился в проулке и снова бегом: мимо Ворошиловского исполкома, по площади, за Кольцовский сквер — прямо в кинотеатр «Спартак».

С ходу купил билет, чуть кассу не протаранил. Никуда не оглядываясь, шнырнул ко входу в фойе — тут кто-то кепку мне сразу, рраз, на уши! Ничего не вижу, удары, еще, еще, настигли-таки. Вдруг женский крик: «Ах вы хулиганье!» Меня выпустили, я завертелся, еле сдернув кепку с себя почти с бровями. Вижу: толстая билетерша, растопырив руки, теснит Юркину бражку на улицу, а те все рвутся под локтями ко мне, как гончие псы. А она: «Да я вас!.. Щас милицию позову!» Боевая попалась. Отстояла.

Недаром я вчера Жуку котлеты носил…

Отсидел, не помню какой, фильм и ушел не через выход (дураков нет), а через вход. Та же сердобольная билетерша меня выпустила.

— Вылитые урки, — по-хорошему предупредила она. — Держись от них подальше.

Куда уж дальше!

Так прошло несколько дней — все время начеку. Только вера в собачек и поддерживала меня…

У вас летом кепки носили?.. У нас тоже. Кепки или тюбетейки. Без головного убора никто не ходил; Даже неприлично.

К чему это я? Сейчас поймешь…

С тем Колькой, приятелем со Второй Стрелецкой, мы снова покорешились. Вдвоем теперь бродили. В тот раз, когда я его дома не застал, он с родичами на огород уезжал — тогда у каждой семьи за городом своя делянка была. Не сады, а огороды — в основном под картошку. У нас тоже такой был. Весной сажали, а осенью по десять чувалов картошки копали на зиму. А всю ботву сжигали. Знаешь, тот осенний запах горящей ботвы мне навсегда запомнился. Она уже вялая, наполовину сухая, на огуречные плети похожая, разгорается медленно, густо дымит, пыхает, летит искрами и пахнет печеными клубнями. Н-да. В общем, он, Колька, со своими на огороде был — там дел всегда хватает.

Стоим мы как-то с ним — в кепках, конечно, — у рынка, грызем семечки. Здесь я никого не опасался, слишком людное место. Подходит знакомый пацан, из моей школы. В руках три пирожка с мясом.

— Питнемся? — предлагает.

Чуяло ведь сердце, неспроста такой добрый. Я еще заметил: он украдкой оглядывался, но не придал значения. А вообще, меж знакомых было принято делиться. Если что-то жуешь, другому предложи. Да и попросить никто не стеснялся. Все поровну. Закон…

Мы его семечками угостили. Приканчиваю я себе спокойно пирожок, мальчишка вдруг исчезает, Колька орет: «Атас!» — и тоже пропадает, а меня — хвать! — могучая баба-продавщица в переднике. Заграбастала, сальными пальцами раскрыла мне рот и чуть голову туда не засунула, как дрессировщица Бугримова в распахнутую пасть ко льву.

— Вон они, крошки-то, мои, — заголосила она на весь рынок, — и фарш!

Сорвала с меня кепку и зашагала обратно к своему ларьку. Я за ней:

— Отдайте кепку! — Ничего не понимаю.

Она скрылась в будке и с треском раскрыла ставни.

— Три пирожка прямо с прилавка слямзили, черти, — пожаловалась она зевакам. — Я и охнуть не успела. Спасибо, мне вон тот оголец подсказал кто!

Я невольно глянул, на кого она показывала. В толпе мелькнуло лицо Степанчикова и пропало. Подстроил!

— Отдайте, — снова заныл я. — Не брал ничего, вы ошиблись…

— Пускай родители за ней приходят. Пускай оплотят ворованное, тогда и отдам!

Боже, что со мной было… Я стоял возле ларька, все смотрели на меня, а я ревел. Не мог же я вернуться домой так. Новая кепка, недавно купили, в ней еще картонный обруч для формы. Я без нее точно голый среди одетых. И денег стоит!