Февраль – дорожки кривые - Иванов Альберт Анатольевич. Страница 8

— Небось сторожу выдали, — догадался Соколов, — а он, растяпа, кладет где попадя. Ничего, за полета загоним!

Все притихли. Одно дело фанты, другое — вещи. Но Степанчиков забрал ватник, притырил куда-то и безмятежно сказал:

— Сторожу еще выдадут.

Каждому из нас он милостиво позволил оставить себе по пачке фантов, остальные — в общий котел. Надо понимать, ему с Соколовым. Я наконец рассмотрел, за чем мы лазили, — как сейчас помню, на белом фоне была нарисована голубая слива, обрамленная листочками. Жаль, все картинки были одинаковые. Для коллекции не годятся, а меняться — кому нужны простенькие фантики от дешевых местных конфет? Ну да Степанчикову с Соколовым все равно навар. Загонят дурочкам из девятой женской, пусть по копейке, мы же добыли тех фантов — тысячи!

И только тогда я внезапно хватился — нет Кривого…

— Сцапали, — враз струхнул Соколов. — Всех заложит.

— Я все перепрячу. По домам! — тихо приказал Степанчиков, и мы мигом разбежались.

У меня еще запоздалая мысль мелькнула — отдать свою пачку Юрке. У него и так много: если вдруг и найдут, какая разница — сотней больше, сотней меньше. Значит, и я не сомневался, что Кривой может всех предать. По своей мерке мерял. Меня б заловили, на допросе наверняка не выдержал, раскололся бы. Сторожа, родители, милиция — нипочем не устоишь. А может, понаплел, понаврал, понагородил бы небылиц: заманили-де незнакомые мальчишки — не помню, не знаю, темно было!

Фантики я спрятал в своем парадном, под лестницей. Только вылез из-под нее, слышу: бежит кто-то по двору. Высунулся я украдкой — Кривой! Влетает ко мне в тамбур. Еле дышит… Лицо серое, я еще подумал: от нашей пыльной лампочки, а потом докумекал — он за сердце держался.

— Ты где был? — ору ему Шепотом.

— Сейчас, сейчас… — Он опускался на ступеньки, бормотал: — На сторожа нарвался.

— Как?

— Откуда я знаю! Он за мной по всему городу… Еле ушел. — И виновато так: — Мне же бегать нельзя.

Пузыречек достал, что-то глотнул. Лег навзничь спиной на лестницу, лежит, глаз вовсю открытый. Я перепугался:

— Мать позову!

А он:

— Не надо. Полежу, пройдет… У меня уже бывало.

Отлежался… Я все трусил, что кто-нибудь в парадное войдет. Взял его под руку, повел к нему, на второй этаж.

— Слушай, — я стал ощупывать его, — а где эти?.. Домой не тащи.

— Растерял по пути. — Слабо он улыбнулся. — Бегу, а они из меня вылетают и прямо на сторожа. А он знай руками отмахивается. Бежит и отмахивается.

Я засмеялся. Стоим и смеемся…

А через несколько дней Кривого не стало. Умер… От чего? От жизни. Врачи же говорили: стенокардия.

Мы-то и есть самое распотерянное поколение. Куда весь порох ушел? Не воевали, не восстанавливали. Все какие-то кривые да согнутые. Что мы хорошего сделали? В лучшем случае учились. Учились вообще. Для чего? Того нельзя, этого не положено, сюда не суйся, туда не смотри — разговорчики! Всю-то жизнь мальчики для битья. Боязливое поколение… Промежуточное какое-то. Правда, дети у нас получше — посмелее. Теперь надо внуков ждать — те, надеюсь, совсем прямыми станут.

Эта смерть поразила меня! Я вообще не представлял, что такие молодые помирают. Ну, старики — ладно, где-то, кто-то. А тут рядом, дружок мой… Ну, болел. Все мы болеем. Но чтоб так просто, насовсем умереть — нет, не бывает. Неужели понесут его, с неподвижным лицом, с острым носом, в темном гробу и навсегда закопают?..

Слушай дальше. С похоронами Кривого я вообще попал в непонятную историю. Фактически я был его единственным другом, а оказался как бы последним жлобом.

Забыл сказать, что Степанчикова мы избрали старостой класса, единогласно, конечно. И вот когда известие о смерти Витька докатилось до школы, Юруня вдруг развил деятельность.

— После уроков, — говорит, — пусть каждый принесет деньги на похороны. А я строго по списку передам. От всего класса нашему товарищу венок будет или что там нужно.

И ведь сам собрал, принес и отдал, подлец, деньги матери Витька, а та обнимала, гладила по бандитской голове и ревела в голос. Он тоже слезу пустил, плач ведь заразителен, как зевота.

Но это потом, а вот раньше… После школы я побежал домой. Было решено, что каждый срочно, сейчас принесет по три рубля. Можно и больше. Сам Степанчиков от себя лично сразу внес пять рублей!

Господи, как я переживал! Матери дома не было, на работе — тоже, неизвестно куда запропастилась. Везде искал. Отцу в часть звонил — и его как назло нет! По соседям я бегал, пытался взаймы одолжить. Бесполезно. Кто ж пацану даст?.. До точки дошел: была даже дикая мысль попросить трешник у самой матери Кривого, да ноги к той распахнутой двери больше не шли.

Я жутко понимал, что если не принесу деньги на такое, мне конец, со света сживут. Да и сам со стыда провалюсь. Ни занять не мог нигде, ни домой попасть — ключ перед школой забыл. Дома-то я вывернулся бы: либо деньги нашел, либо какую-нибудь свою книжку взял и загнал бы по дешевке.

Если б я знал, что все это время моя мать была на втором этаже у матери Кривого…

Пришлось мысленно жучат умолять: выручайте, родненькие, как угодно, пропадаю!

И сразу сообразил: может, в школе у наших трешник перехвачу? Ведь будут деньги вносить. Глядишь, у кого-то и сдача останется, попрошу.

Черта с два! Все внесли, пока я метался, и Степанчиков мрачно ожидал одного меня со своим списком.

— Давай быстрей! — раскричался он. — Гони трюльник, расписывайся и уматывай! Весь день из-за тебя торчать?

Я ему по-человечески объясняю положение.

— Ничего не знаю, — ответил он. — Всему классу завтра объяснишь.

Этого я и боялся. Внезапно нашелся-таки выход:

— Юр, ты же пятерик внес. Пусть будет три рубля от тебя, а два от меня. Я ж тебе сегодня отдам.

Он подумал и кивнул:

— Ладно… А лучше завтра утром, мне все равно.

Какое там завтра утром, я ему в тот же день вернул. Правда, я как бы забывчиво предложил ему трешник, но он принципиально взял только два рубля.

— Сам знаешь, я уже все собранные деньги отдал. Что ж получится: ты, значит, три рубля дал, а я два?! Умен, я выручил, а он…

Я даже подивился его бескорыстию. Думал, позарится на лишний рубль. Конечно, возьми он не два, а три рубля, у меня на душе было бы как-то спокойней.

Странно, у меня тогда и мысли не возникло: а ведь это он, именно он, доконал Кривого. И пацанов на него натравил, и на фабрику лезть заставил. Ведь если б его не избили, если б он не полез со всеми, если б за ним не гонялся сторож — вероятно, Витек и остался б жив?

А я еще благодетелем Степанчикова посчитал — как же, выручил меня. И эта затея со сбором денег выглядела такой благородной. Сейчас-то я думаю, он все с перепугу затеял, для отвода глаз: боялся, всплывет что-то.

И думаешь, это все? Даже тут он воспользовался случайностью и сумел меня последним жлобом выставить. Цель простая: если вдруг что-нибудь и всплывет, значит, я рассказал. А кто я, мол, такой, чтобы вякать? На похороны другу три рубля зажал — разве можно ему доверять!

Вышло вот как: утром на следующий день Соколов (ясно, в чью дуду дудел) неожиданно заявляет, что нашелся-де среди нас один скобарь, который пожалел денег дать, и тэдэ и тэпэ. На меня пальцем указывает:

— Гляньте, это он ни копья не внес!

Я к Степанчикову:

— Скажи ты им!

Он нарочно замялся: неудобно, мол, выдавать, но приходится… И так преподнес всю историю: будто бы я действительно не дал вчера ни копейки, а потом перепугался и только сегодня, заметьте, вспомнил, что он, Степанчиков, внес пятерик, сумел его разжалобить и навязал ему, опять заметьте, вместо трех два рубля. Так сказать, задним числом.

— А еще другом Витька считался! — торжествовал Соколов.

Напрасно я кричал, доказывал…

— Ты нам мозги не пудри, — заметил Соколов. — Вчера или сегодня ты деньги давал — какая разница? Дал-то не сразу и рубль зажилил!

От меня весь класс отвернулся, не здоровались, не разговаривали.