Мне снится королевство - Даутартас Владас Юозович. Страница 3

— Садись, Костас, — отец пригласил гостя за стол. — Проверим, кто там засел в бочонке — мозгляк какой-нибудь или крепкий мужик.

— Ваше пиво, дядя, всегда валит с ног, с ним не потягаешься, — засмеялся Костас.

Он снял гармонь, положил на нее шапку и сел к столу. Мама хотела было усадить меня рядом с собой, но я увернулся.

— Хочу с Костасом! — заупрямился я.

— То-то друзья, водой не разольешь, — улыбнулась мама.

Сегодня все добрые, все приветливые. И мне тоже весело. И оттого, что побывал на гулянье и видел «Орлеанскую деву», и оттого, что к нам пришел Костас и я сижу с ним рядом. А еще я все время думаю про Салюте. Когда уйдет Костас, я тоже не останусь дома. Я тоже уйду. А куда — ага, знаю куда!

— Как тебе, Костас, театр понравился? Дева эта самая?

— Молодец девка, что и говорить!

— Во, во...

— Уж как мне жалко ее было, чуть не плакала, — вздохнула мама.

— Худо там все кончилось. Потому и называется — драма. Тут само слово это означает, тетенька, — пояснил Костас.

— Я и говорю, — кивнул отец. — Драма!..

От этой драмы я тоже чуть не ревел. Особенно, когда Орлеанская дева умирала, ведь ее сожгли. На костре.

— Как твоя матушка, Костас? — спросила у гостя мама.

— Ничего, пошевеливается... Бывает, под настроение, и веником угостит...

— Небось есть за что...

— Что вы, тетенька, я шучу... Мы с матушкой ладим.

Костас с матерью много лет живут вдвоем, отец умер, когда Костас был совсем маленьким. «Хороший у меня сынок, — говорит его мать. — Не лодырь, не шалопут... Что заработает, в дом несет...» Это верно. Костас — он такой. Я сам сколько раз видел, как он работает — быстро, ловко, с охотой. Только вот работа у него не всегда есть. Костас, как и мой отец, безземельный. Правда, при избе у него есть маленький огородик, и в огородике том растут подсолнухи с колесо величиной. Костас иногда дает мне такой подсолнух, и я потом целый месяц грызу семечки — отломлю кусок и вылущиваю. А вообще-то Костас ходит по деревням и делает самую разную работу: и на стройки нанимается, и канавы копает, зимой лес валит... А когда сидит дома, то все у верстака колдует: строгает кленовые планки, долго их зачищает, полирует, сушит и все нюхает, тычется в работу своим горбатым носом. Спросишь его: «Зачем?», а он только засмеется: «Я, Пранас, нюхом чую, звонкая ли выйдет гитара». Наверное, так оно и есть, потому что Костасовы гитары и мандолины нарасхват. За ними приезжают даже из дальних сел.

— Что ж, Пранас, подай-ка гармонь, ничего не поделаешь, — говорит Костас. Он уже как следует закусил и выпил пива.

Упрашивать меня не надо: живенько подскакиваю к стулу, убираю с гармони Костасову шапку. Пальцами чувствую холодок ее блестящих, скользких кнопок. Беру гармонь двумя руками сразу и осторожно несу своему другу.

— Чего изволите? Пранас, марш тебе, польку, вальс? — музыкант поворачивается лицом ко мне.

— Для начала сыпь марш, — ответил за меня отец.

— Открою окна... Пусть все послушают, — мама встала из-за стола.

Костас обнял гармонику, наклонил голову, притопнул ногой и растянул мехи. Гармонь ахнула, пальцы музыканта проворно забегали, нога упруго пристукнула в такт... Вся горница наполнилась музыкой, а той уже тесно в избе — рвется в открытые окна на улицу, туда, где так солнечно и так пахнет сирень, плывет над зелеными деревьями, взмывает под облака... Неужели такую музыку не услышит Салюте? Что вы, обязательно услышит. И подумает: «Ведь это, кажется, у Пранаса играют? Ну да, конечно, у него...»

— Вот так, — Костас сжал мехи. — Пойду-ка я дальше...

— Нам еще поговорить надо, Костас, — напомнил отец.

Он сегодня добрый, веселый. Давно не видел я его таким, может, даже никогда. Мы с мамой понимаем, почему он такой радостный: удачно сгонял плоты, хорошо заработал, всех нас приодел, кое-что даже на черный день приберег...

— Ты мне, Костас, как родной, — заговорил отец. — И всегда был, сам знаешь. Вот я и решил сказать тебе, что задумал... Вишь, лесоторговцы лес валят. И между прочим, гноить его не собираются, спешат продать... Хорошо платят плотогонам. Я и говорю: отчего бы тебе не попробовать с нами?

— Я работы не боюсь. Вы, дядя, знаете, — Костас сразу встрепенулся и подался весь вперед, к отцу.

— Стало быть, по рукам! Деньги и тебе не помешают.

— Да уж, вроде бы лишних нет...

Теперь Костас не скоро уйдет от нас. Будет сидеть, попивать отцовское пиво и разговаривать о плотах. Костас рад — не каждый день предлагают такую выгодную работу. Ого, сколько в деревне таких, кто хотел бы гнать плоты с моим папкой! Да он не всякого пригласит...

Я потихоньку выскользнул из горницы в сени, потом из сеней во двор и... прямиком к Салюте. Иду по улице, вдруг слышу:

— Ай да Пранукас! Кто же это так принарядил тебя? Одно слово: прынц! Поди-ка сюда, покажись!

Возле низенькой своей хибарки сидит Пятронеле. В самой лучшей своей юбке, в новом платке. Рядом прислонена ее палочка. Сидит под цветущей сиренью и греется на солнышке. «Старым косточкам, детка, все мало тепла, — говорит Пятронеле. — Греюсь, греюсь, а все равно зябну...»

— Сейчас не могу, бабушка Пятронеле, — говорю я. — Очень спешу. Я потом приду, в другой раз!

— Ишь ты, небось на гулянье бежишь?

— Уже, бабушка, ходил...

— Говорили, «Орлеанскую деву» покажут... Хорошо было?

— Очень хорошо, бабушка Пятронеле. Я вам все-превсе расскажу, только потом, ладно?

— Беги, пострел, беги уж... Кто там у вас так душевно играет?

— Костас...

Старенькая Пятронеле дотянулась до палочки и давай водить ею по траве... Тоскливое у нее житье: в деревне у нее никакой родни нет. Муж в пятнадцатом году пропал на войне без вести, Пятронеле ждала, ждала его, потом перестала, живет одна... Я иногда помогаю ей: то мешок травы с луга притащу, то корову загоню в хлев. А у тетеньки Пятронеле всегда найдется для меня «лисичкин пирожок», сдобный, с сахарной посыпкой. Но больше всего мне нравится с ней разговаривать. Пятронеле рассказывает замечательные сказки. Она сама их придумывает, таких нигде не прочитаешь, ни в одной книжке. Все про королей-королевичей, принцесс, про тридевятое царство, заморское государство...

Я и замешкался, не знаю, как быть. Ясно, Пятронеле хочет поговорить со мной, оттого и водит палочкой по траве, оттого и глядит себе под ноги.

— Раз уж такие важные дела, Пранукас, беги... Как-нибудь заскочи да все мне расскажи про эту Орлеанскую...

— Хорошо, тетенька Пятронеле! — крикнул я, и только пятки засверкали.

Усадьба Доминикаса, Салютиного отца, совсем недалеко от Пятронелиной. Но их и сравнить нельзя. У Пятронеле избушка вся в землю ушла, окошки маленькие, слепенькие, а у дяди Доминикаса дом о двух половинах, обшит тесом, покрашен... Вся деревня знает, что Доминикас — хозяин загребущий, земли у него три с лишним гектара, а еще сад, пасека...

«Куда нам, безземельным, до него! — говорит отец. — Доминикас деньгу гнать умеет и прижимист, на ветер денег не бросает...»

Я подошел к их калитке и вдруг как-то оробел. Раньше ходил запросто, бегал к Салюте по нескольку раз на дню, и ничего, а сегодня как-то неловко.

— Подумаешь! — громко сказал я и плечом толкнул калитку.

— Это мой друг Алои?зас, — гордо сказала Салюте и подвела ко мне того городского мальчишку, которого я уже видел в бричке.

Я подал ему руку, оглядел: ничего парень, даже повыше меня, только очень уж бледный, будто солнца не видит, а руки длиннющие, болтаются. Он в коротких штанах, светло-зеленой рубашке, босиком. И Салюте уже не в белом платье, а в пестрой юбке, розовой блузке. Нет на ней и серебряного кушачка, но у меня перед глазами так и стоит Салюте в пышном праздничном наряде.

— Почему не говоришь, как тебя звать? — спросил Алоизас.

— Салюте знает... — Мне не хотелось с ним разговаривать.

Почему-то этот Алоизас мне сразу «не пришелся», а Салюте, ишь разлетелась: «Мой друг!»