Тайна похищенного пса - Бонзон Поль-Жак. Страница 2

— Видишь ли, Тиду, я ничего не мог поделать. Я знал, что ты будешь горевать… Но как же быть?

Я вскочил и закричал с негодованием:

— Тогда не надо было!..

Мама оцепенела от ужаса и стояла молча; папа же попытался привести меня в чувство.

— Послушай, Тиду, ты уже большой, ты должен понять.

Нет, я не мог понять. Кафи был моим* другом, покинуть его — преступление. Однако в глубине души я чувствовал свое бессилие. Вопрос уже решен, мы уезжаем, а Кафи остается. Я был в отчаянии.

Когда через два часа я поднялся в свою комнату, горе мое не утихло, и я знал, что оно не утихнет никогда. Обычно Кафи засыпал на старом клетчатом коврике у моей кровати и не шевелился до самого утра, пока я не проснусь. Тогда он поднимался, просовывал голову под одеяло, тихонько рычал и ждал первой ласки. Этим вечером я не разобрал постель и не забрался под одеяло. Не раздеваясь, я улегся на коврике рядом с моим дорогим Кафи, чтобы не расставаться с ним, обнял его за шею и шептал в бархатное ухо:

— Кафи, если нас разлучат, я тебя все равно найду…

БОЛЬШОЙ ГОРОД

Мы покидали Реянетт в первых числах октября. Мама рассчитывала переехать пораньше, чтобы успеть к началу учебного года, но прежние жильцы освободили квартиру только сейчас.

С тех пор как я узнал, что Кафи не поедет с нами, горе не покидало меня. Глубокая печаль, как заноза, проникала все глубже и глубже в сердце, и освободиться от нее не было никакой возможности. Я видел, что папа и мама переживают за меня, да я их и не винил. Моя ненависть была направлена на эту отвратительную консьержку, от нее исходило все зло; я заранее терпеть ее не мог, а заодно и город Лион, с которым раньше были связаны такие прекрасные мечты.

Чтобы перевезти мебель, папа обратился не в авиньонское транспортное агентство, а к соседу-каменщику, у которого был свой грузовичок, да и брал он значительно меньше. У нас была не очень громоздкая мебель, и его небольшая машина вполне подходила. В Круа-Русс не было ни погреба, ни чердака, ни сада, и приходилось избавляться от множества добра. Я с грустью наблюдал, как растаскиваются эти родные вещи — свидетели моего детства; но ведь это была такая мелочь по сравнению с горем, которое я испытывал от предстоящей разлуки с Кафи.

Бедный Кафи! Похоже, он понял, что его не берут. В последние дни, когда мама упаковывала посуду в ящики, пес не отходил от ее ног. Он больше не бегал к табачному киоску за газетой, боясь, наверное, вернуться к запертым дверям. Он так жалобно глядел и наклонял голову, что слезы наворачивались мне на глаза.

Было решено, что его возьмет булочник Обанель. Это я нашел для Кафи новую семью. Фредерик, младший из Обанелей, учился со мной в школе; он был добрым и очень любил животных. С ним Кафи не будет обделен лаской. Хоть какой-то выход из положения! Я очень надеялся, что, когда мы переедем в Лион, мама найдет другую квартиру, ведь она мне обещала, и тогда Кафи снова будет с нами. Однако я не обольщался. Это могло занять недели и даже месяцы.

В день отъезда налетел бешеный мистраль, он выметал улицы, гнул кипарисы и придавал небу тот голубой лавандовый оттенок, который я так любил. Грузовичок подкатил рано утром, и взрослые сразу начали грузить вещи. Каменщик не хотел терять больше одного дня и рассчитывал вечером вернуться.

В половине девятого все было готово, брезент закрыт. Но в последний момент исчез несчастный Кафи, который не отходил от меня ни на шаг, пока я суетился возле машины. Я обыскал весь дом от подвала до чердака — его нигде не„_ было! Может, он забился в какой-нибудь угол, чтобы скрыть свое горе, как это делают все звери, когда страдают?

— Тем хуже, — сказал каменщик, — мы не станем терять время из-за какой-то собаки!

Но как я мог покинуть Реянетт, не попрощавшись со своим псом? Я снова бросился к дому. Опять ничего!

— Черт бы подрал твою собаку! — бросил измученный шофер. — В путь!

И он забрался в кабину, чтобы завести мотор. Только он уселся, как из-под сиденья послышался жалобный вздох. Оказывается, Кафи, улучив момент, забился под сиденье, надеясь остаться незамеченным.

У меня разрывалось сердце, когда я вытаскивал чуть живого Кафи из этого убежища. Чувствуя себя виноватым, пес понуро ждал наказания.

— Отведи его к булочнику, — резко сказал папа, — пусть запрут его и подольше не выпускают, а то еще побежит за машиной.

Мой бедный Кафи покорно плелся рядом и ни разу даже не посмотрел на меня. Фредерик запер его в кладовке — маленькой темной комнате, куда зимой ставили подниматься тесто. Я в последний раз крепко прижал к себе пса.

— Береги его, Фредерик! А если ему будет совсем грустно — поговори с ним обо мне!

Каменщик уже нервничал. Я забрался в кабину к папе на колени, а мама держала Жео. Машина тронулась. Почти всю дорогу мы ехали молча, чувствуя себя плохими родителями, бросившими своего ребенка…

В Лион мы въехали к полудню. Солнце осталось у нас за спиной. По мере того как утихал мистраль, небо затягивалось тучами. Пошел дождь, и водитель включил «дворники». Сквозь мелкую сетку дождя я впервые увидел серый и грустный город; как же он отличался от Авиньона, где я бывал столько раз!

Я наклонился вперед, чтобы получше разглядеть улицы сквозь кусочек лобового стекла, расчищенный «дворниками». Когда мы миновали мост, папа показал рукой вдаль.

— Смотри, Тиду, вон там — Круа-Русс!

Круа-Русс! Название-то красивое! Этот район представлялся мне золотистым от солнечного света, но оказался лишь скоплением совершенно одинаковых, похожих на коробки домов со множеством прямоугольных окон. Как же я был далеко от Реянетта!

Проехав по широким и очень оживленным магистралям, грузовичок внезапно свернул на узкую улочку. Мы въехали на холм Круа-Русс. Подъем оказался настолько крутым, что шофер дважды переключал скорость. В этом запутанном и бестолковом районе папа совсем не ориентировался, и водитель, вынужденный делать ненужные повороты, бранился не переставая. Пришлось спрашивать дорогу у прохожих.

Наконец грузовичок остановился. Наша улица называлась Птит-Люн, что означает «полумесяц» — наверное, потому, что она такая же горбатая, как и молодой месяц. Всю дорогу я думал только о консьержке, о том, как я ей все выскажу. Но когда она появилась, я почему-то смутился. Эта дама не была ли лохматой, ни грязной, как я себе представлял, но ее ледяной вид и особенно голос меня просто парализовали.

Сказав «добро пожаловать», консьержка добавила:

— Постарайтесь, чтобы не было никаких царапин на моих лестницах… а как распакуетесь — не забудьте убрать все ящики и коробки!

Она так произнесла «мои лестницы», как будто дом принадлежал ей; еще я обратил внимание на то, как она растягивала звук «е» — по-видимому, это был особый лионский акцент, который мне предстояло усвоить.

Прежде чем начать разгрузку, водитель предложил «заморить червячка» в ближайшем кафе.

Мама же хотела поскорее увидеть наше новое жилище. Поэтому, когда мужчины пошли заказать еду и выпить аперитив, она взяла у консьержки ключи и вместе с Жео направилась к лестнице. Я решил к ним присоединиться, чтобы убедиться самому, действительно ли там нет места для Кафи.

Еще никогда в жизни я не преодолевал столько ступенек. На четвертом этаже мой маленький брат отказался идти дальше. Я посадил его на плечи, и мы наконец забрались на самый верх этого громадного здания. Мама не смогла сдержать своего разочарования.

— Как же здесь тесно!.. Еще хуже, чем я себе представляла…

С трудом она решилась войти. Кухня оказалась совсем крошечной, комнаты немногим больше. Мое сердце сжалось при мысли о Кафи. Для него действительно не было места в этом доме. Бедный Кафи! Что он сейчас делает? Выпустили ли его из кладовки? А вдруг он мчится во весь дух по дороге, надеясь нас догнать?..

Мне не хватало воздуха в этом узком и тесном помещении. Я подошел к окну. Увы! Нет того ясного голубого неба, что виднелось из окна моей комнаты в Реянетте, только стены и крыши с мутной черепицей. Я высунулся и посмотрел вниз на улицу… И вдруг мое сердце учащенно забилось. По противоположному тротуару шел под зонтиком прохожий, ведя на поводке большую собаку. Оказывается, даже в этом районе есть счастливые люди, которые могут позволить себе иметь собаку, а их консьержка не так жестока, как наша. Мое негодование поднялось с новой силой. Я свесился еще дальше, чтобы получше разглядеть прохожего и его собаку.