Волшебник из Гель-Гью - Борисов Леонид Ильич. Страница 2

– Выслушайте меня, сударыня, – начал Грин, то вглядываясь женщине в глаза, то разглядывая желтый лист на ее коленях. – Только не прерывайте меня. Я люблю молчаливых женщин. И не думайте обо мне по шаблону. Я не встречал вас ни в Одессе, ни в Омске. Но я частенько видел вас на празднествах в Гель-Гью и в Зурбагане. Я женат. Живу в Тарасовском переулке на углу Второй роты. Жена моя на даче у знакомых. Я тоже люблю дачи. Люблю деревянное постукивание кукушки и идиотское чревовещание вороны. Ненавижу дачников. Во всех смыслах.

Незнакомка протянула ему коробку с папиросами. Грин не видел их. Он смотрел в глаза женщине. Если правда, что глаза – зеркало души, то соседка его должна была быть очень доброй, очень нежной, очень чуткой и уже близкой. Она молча кивнула головой. Синим огнем вспыхнули драгоценные камни в тяжелых квадратных серьгах. Грин расположился на скамье, как у себя дома на оттоманке. Оркестр играл марш из «Аиды». Грин повеселел.

– А теперь, сударыня, выслушайте историю. Не спрашивайте о том, жизнь это или выдумка. Анна Каренина во многом выдумка, – не было случая, чтобы аристократка кончала свою жизнь под колесами поезда, да еще столь хитроумно, во всем повинуясь Толстому. Но я этому старику верю, да будет ему земля пухом. Да и не Толстому она повиновалась, сударыня! Вы помните, в романе имеется мужичок, постукивающий по железу? Так вот, этот мужичок с некоторого времени начисто исчез из русской литературы. Чтобы вам были понятны мои слова, я должен задать один вопрос: как вы думаете, сударыня, за что именно любим мы Наташу Ростову, Веру и Марфиньку, княгиню Лиговскую и Асю, и даже Райского и Рудина, и даже Каренина? За что мы их любим, а? Я уже не говорю об Анне Аркадьевне, об этой женщине, склонной к полноте. Боже, как мы ее любим! Итак, вопрос задан: чем так близки нам все эти создания литературы? Вовсе не потому любим мы их, что они хорошо написаны. И не потому, что они как живые. А потому и за то, что они сквозь все страницы романа проносят мечту. О чем, сударыня? О том, чтобы жизнь на земле стала праздником. Оперой, написанной жаворонками, соловьями и горлинками. Оперой, к которой либретто должен написать тот немыслимо великий мечтатель, который, ужо, придет и очистит мир от скверны. Это очищение будет длительным и нелегким делом. Да здравствуют мечтатели, сударыня! И простите меня за столь длинное вступление к короткой истории, которую я намерен рассказать. Так вот. Молодой человек – по имени, скажем, Лон – должен посетить квартиру номер пять в доме номер десять по Спасской улице. Ему предстояло, по всей видимости, весьма неприятное свидание. Он оделся во всё лучшее, что у него было, а было у него всё то, чего я хочу: это от меня зависит. Как часто забывают писатели об этом! Как мало думают они об одежде своих героев! Ну, бог с ними, я тут ни при чем. Мой герой надел лиловый сюртук, желтый пластрон, синий галстук, лакированные ботинки, черные брюки с белыми шелковыми лампасами, в руки ему дали трость с хрустальным набалдашником. Но я заставил его забыть адрес. Вернее, он перепутал его. Он вошел в подъезд дома номер пять и позвонил в квартиру номер десять. Ага! Где-то далеко-далеко заплясал звонок. Домовой покинул чердак и улегся подле ног моего молодого героя. Длинноволосые феи испытующе взглянули на меня: выдержу ли я экзамен перед синедрионом читателей? Братья Гримм и старик Гауф чешут затылки, дрожа за свой пшеничный хлеб с медом и маслом. Но я никого не обижаю. Я впускаю моего героя в квартиру, на мгновение даю читателю передышку, а затем… Как вам это нравится, – дождь! И вы уйдете? Неужели? Дождь ненадолго, сударыня! Смотрите: тучка – родная племянница вон того облачка, видите? Она сейчас уйдет в Тверскую губернию плеваться на дачников.

Дождь вдруг забарабанил по листве и дорожкам, музыка от неожиданности глубже ушла в трубы и там глухо и печально договаривала марш. Женщина встала. Встал и Грин. Он произнес:

– Вот так всегда со мною! Но ведь это неправдоподобно!

Женщина смело и гордо осмотрела его с ног до головы и, не кивнув, не сказав «до свидания» или «спасибо», легким шагом пошла по дорожке. Грин догнал ее и осторожно охватил всеми пальцами правой руки ее локоть.

– Так нельзя, – прошептал он. – Я писатель! Я выдумщик и щедрый раздатчик счастья. Я имею право и – это моя обязанность, – проводить вас до дому!

Ему показалось невозможным и страшным потерять эту молчаливую женщину. О, как она великолепно молчала – и там, на скамье, и здесь, на дорожке сада, левой половиной тела своего падая на крепкую, железную руку спутника. От ее платья, от лица и волос струился легкий аромат, ее профиль беспокоил Грина; было в этом нежном и четком рисунке что-то от давних его мечтаний, и по каким-то неведомым путям ассоциаций припомнил он старую «Ниву» в тяжелом кожаном переплете и на странице сто двадцать девятой профиль французской дамы. В детстве, еще живя в Вятке, подкрасил Грин этой даме губы и щёки красным карандашом, волосы сделал синими, а на шею надел фантастические бусы, употребив на это все цветные карандаши.

Всю нежность свою, всю тоску по необычному вложил он во фразу:

– Скажите же хоть одно слово – что я не оскорбляю вас, что вы понимаете меня!..

Женщина молчала; она ежеминутно меняла шаг, стараясь идти в ногу с размашистыми, угловатыми шагами Грина. Вслед им оборачивались прохожие. Был тот час вечера, когда чиновный Петербург, в ожидании обеда, отдавал полчаса-час прогулке в садах и скверах. Дети с матерями и нянюшками уходили домой, и в Летнем саду оставались одни мужчины. На цветочной клумбе копошился сторож, срезанные цветы кучками лежали на земле. Грин нагнулся, поднял белые и синие астры и с конфузливой улыбкой человека, делающего, возможно, не то, что надо, вложил их в левую руку незнакомки и опустил голову, ожидая наказания – гневным взором или словом. Но женщина взяла цветы и окунула в них лицо, на секунду остановившись. Грин облегченно вздохнул.

– Я сегодня всё перепутал, сударыня, – сказал он. – Мне следовало бы идти к приятелю на Моховую и там пообедать, а я забрел в Летний сад. К счастью. Слышите, к счастью!

Он подумал, что это, может быть, и к несчастью, к большой беде и катастрофе. Дождь уже не шумел, и когда Грин и спутница его вышли из сада, в глаза им ударило солнце и небольшая, круглая туча с позолоченными краями быстро проплыла над их головами, брызнула минутным ливнем и медленно истаяла в зеленоватом высоком небе.

Молчал Грин, молчала его спутница. В нем всё переполошилось, он шел подле чего-то таинственного и нового, а что говорила себе женщина? Иногда она покашливала, улыбалась беззвучно. «Кто она? – думал Грин. – Жена чиновной особы, артистка, богатая, ничего не делающая буржуазная дама, искательница приключений, этуаль или очень одинокий человек – умный, образованный, чуткий?,.

«И чего нужно мне? – спрашивал себя Грин. – Интрижки? Нет? Нет! Нет! Я знаю, чего сейчас не хочется мне: мне не хочется оставить ее. Я не хочу потерять ее…»

Молча дошли они до дома № 12 по Миллионной улице, где женщина остановилась, жестом указывая, что здесь она живет, что вот они пришли, куда ей надо.

В доме этом жили генералы, сановники, служилые аристократы. На пороге парадного входа стоял швейцар в синей, с золотыми галунами, ливрее. Он снял фуражку и низко поклонился женщине и Грину, последовавшему за нею. Она взбежала по ступенькам и на площадке второго этажа остановилась, из сумочки достала маленький бумажник и из него что-то, похожее на визитную карточку. Грин улыбнулся – и себе и улыбнувшейся ему женщине: сейчас он узнает ее имя, отчество, фамилию. Он ближе подошел к ней, она протянула ему маленький запечатанный конверт, взглядом произнося: «Возьмите, это вам».

Грин взял конверт, поцеловал душистую мякоть руки возле запястья и схватился за сердце: ему стало нехорошо. Ему хотелось, чтобы эта странная женщина пригласила его к себе, угостила бы обедом, голландским сыром, копченым сигом, хорошими сигарами… Он смотрел, как женщина погрозила ему пальцем и, взглядом указав на лестницу, надавила пуговицу звонка. Издалека, словно из-под земли, послышался рассыпчатый звон.