Том 34. Вечерние рассказы - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 28

В следующие дни Ганя бродит как во сне, ничего не понимая. Вечер, проведенный в театре, не выходит у нее из головы. Она переживает бесчисленное число раз каждую сцену, каждый момент пьесы, каждую фразу Бецкой.

И Ольга Леонидовна, несмотря на обычный вид свой, на далеко не фантастически театральную внешность, в которой предполагала ее сначала увидеть Ганя, произвела именно этой своей реальностью образа и простотою огромное впечатление на чуткую, восприимчивую душу Гани.

Сидя за большим рабочим столом в мастерской или быстрой походкой перебегая Невский по направлению Гостиного двора, куда ее посылали за прикладом, или же разбирая его на прилавке магазина, Ганя неотступно думает о спектакле вообще и о Бецкой в частности.

Одухотворенный образ артистки с ее нежным, вдохновенным лицом и в самую душу проникающим голосом стоит как живой перед нею.

А в мастерской идет предрождественская обычная спешка. Не разгибая спины шьют мастерицы и их помощницы, сметывают, подрубают, сшивают, накалывают кружева, ленты, фурнитуру.

Целые волны шелка, газа, шифона и тюля разбросаны на длинном столе. Снуют между ними девочки, помогая то одной, то другой швее снимать наметку, распарывать неудачно стаченные машиной швы, нашивать пуговицы или крючки с петлями. Роза Федоровна нынче, как некий злой гений, носится между работающими, покрикивая на нерадивых, шипя и придираясь каждую минуту то к той, то к другой из швей. Щедро мимоходом снабжая пинками и колотушками зазевавшуюся или неповоротливую девочку-ученицу, она проносится дальше, зоркими глазами впиваясь в работающих мастериц. Даже миловидная любимица старшей закройщицы Танюша, угождавшая ей в иное время своими доносами на ту или другую работницу, ходит все это время с заплаканными глазами и вспухшими веками, то и дело потирая плечо, на котором под белой коленкоровой пелеринкой красуются огромные синяки.

А о других девочках нечего уже и говорить. Попадало им нынче без разбора — и правым и виноватым — в эти сумасшедшие по спешке дни.

Еще в прошлом месяце толстая, вся увешанная драгоценностями купчиха Мыткина, настоящая «миллионщица», как о ней с подобострастным восторгом и завистью говорили в мастерской, приехала заказывать приданое своей пучеглазой, розовой и глуповато-наивной дочке, выходившей замуж за какого-то очень богатого финансиста. До рождественского поста оставалось немного времени, а свадьбу решено было сыграть в начале ноября. И мастерицы, и их помощницы, и сама мадам Пике — все они с ног сбились, стараясь закончить заказы к назначенному сроку.

Все легкие платья барышни Мыткиной были уже готовы с подвенечным включительно. Оставалось дошить только три каждодневные и визитное. Это визитное было скроено из какой-то заграничной материи, которую крестный невесты привез откуда-то издалека, чуть ли не из Индии, и которое являлось чудом дороговизны и красоты. Сама по себе материя представляла целое сокровище своею ценностью и почти не требовала никаких отделок. Но зато мадам Пике и Роза Федоровна больше чем со всем остальным гардеробом невесты, вместе взятым, носились с этим сокровищем-платьем.

— Вы мне его так сделайте, штобы как влитое сидело! — картавила «сама», наклоняясь над роскошным материалом и приводя этой фразой своею в трепет весь состав работниц и мастериц. У старшей мастерицы Нюши, молодой особы с вычурной прической в виде вороньего гнезда, уже рябило в глазах и мутилось в голове и от долгого сидения над работой, и от бессонных ночей, и от трепета за «индийское» платье, как его называли в мастерской.

Расходились теперь позднее, и девочки-ученицы уставали больше прежнего. От систематического недосыпания и недоедания более слабые чуть двигались и ходили, как сонные, едва понимая, что им говорят.

Устала, переутомилась и Ганя. Более хрупкая, нежели ее подруги, она поддалась бы еще сильнее усталости, нежели они, но восторженно-приподнятое настроение, вынесенное ею из спектакля, поддерживало девочку. Она жила образами пережитого впечатления, и тяжелый труд не казался ей прежним тяжелым непосильным трудом.

"Сегодня приедет моя голубонька! Ольга Леонидовна приедет к примерке нынче!" — с радостным сознанием предстоящего счастья мысленно говорила сама себе Ганя, снимая белую ровную наметку на каком-то нежном газовом платье, через неделю после вечера, проведенного в театре.

Все складывалось особенно благоприятно в сегодняшний день. Она, Ганя, нынче дежурная в передней; ее обязанности как дежурной впускать и выпускать клиенток-заказчиц мадам Пике. Стало быть, она впустит и душеньку Ольгу Леонидовну, как она мысленно называла Бецкую, снимет с нее шубу и теплые серые ботики и, снимая, услышит, может быть, от своего кумира несколько ласково обращенных к ней слов.

Сердце Гани прыгает от одного этого предположения. Она не видит и не слышит окружающих. Ей нет дела до того, что "страшная Розка" ушла куда-то и что в мастерской поднялся обычный в такие кратковременные отлучки старшей закройщицы веселый говор, споры, шутки и смех. Распрямились усталые спины, замученные в работе руки на минуту расправились, отбросив в сторону шитье, оживились молодые затуманенные усталостью глаза, и тихий, сдержанный, осторожный говорок наполнил мастерскую.

Больше всех тараторила рябая Саша, «помощница» мастериц. Она отвозила накануне половину заказа Мыткиной и восторженным голосом передавала теперь о виденных ею чудесах в квартире миллионерши.

— Как вошла я, это, девицы, так и рот разинула! Не квартира, а дворец царский! Истинно, как перед Богом, говорю — дворец! На полу-то ковры повсюду во всю комнату, а на стенах не то золото, не то бронза… А картин-то, картин, видимо-невидимо. А мебель, девицы, лазоревая, вот вам провалиться сейчас — лазоревая, как небо… И так и блестит, отливает серебром. А посреди зала люстра, как в соборе… И собачоночки такие махонькие-махонькие бегают, а при них собачья гувернантка.

— Ну и завралась! Где это видно, чтоб гувернантка у собак! — презрительно усмехнулась Нюша-мастерица.

— Поди, француженка? — сощурилась на рассказчицу бойкая немочка Августа.

Саша вспыхнула до ушей и ожесточенно заспорила:

— Вот-то глупые! Не верят тоже! Да у миллионщиков не только у собак гувернантки, да… — и, не зная, что ей подобрать для ответа, она неожиданно обрушилась на попавшуюся ей под локоть Танюшу:

— Таня, нитку вдень! Чего без дела тычешься… Нет того, чтобы старшим потрафить! — и легонько смазала рукой по голове девочки.

Та захныкала.

— Что за мода такая, Лександра Иванна, чтобы за каждую малость драться! И безвинно даже… Я ужо Розе Федоровне скажу.

— Нехорошо жаловаться, Таня, любить не станут! — с укором глянув на девочку, повысила слабый голос вторая мастерица, немолодая, сохнувшая в чахотке Марья Петровна, вдова с тремя малолетними детьми, которых она оставляла на попечении глухой старухи-матери, уходя на работу.

— Уж дождешься ты когда-нибудь, Танька, что я тебе за твое фискальство действительно уши нарву! — строго произнесла Нюша, награждая Розкину любимицу уничтожающим взглядом.

Таня снова было захныкала с обиженным видом, но Саша громко цыкнула на нее и снова завела разговор о неисчерпаемых богатствах купчихи Мыткиной.

— А свадьба-то, свадьба у них будет, девицы, говорят, царская, — затянула снова она. — Еще бы, и сами миллионщики, и у жениха свои заводы в Москве. Говорила мне камерюнфера невестина, на двести человек обед готовят. Свои два повара, да еще пригласят из рестрана.

— Ресторана! — поправила рассказчицу белокуренькая Августа.

— Ну, из ресторана. Вы уж, Авочка, всегда так. Без замечаниев не можете. Я в пансионе не обучалась, как некоторые, а за меру картошки в деревне учена! — язвила Саша хорошенькую немочку, которая действительно была отдана в прогимназию и исключена оттуда в очень непродолжительном времени за нерадение и явную лень. Но Авочка любила «отличаться» своими знаниями перед подругами и ни к селу ни к городу выставлять свою ученость.