На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич. Страница 5

И отец начал вполголоса вспоминать о том, как жилось ему, когда он был Гришиных лет. Пас он скот, и одна корова зашла в лес, не найти… Страху-то сколько было! Потом пошли другие рассказы — про то, как он жил на Кавказе, как рыбу ловил в море… Иван Шумов повеселел и спросил сына, как равного:

— Поведать тебе про мое самое заветное?

— Поведай, батя.

И отец рассказал. Живет в одном городе, далеко — посреди России, — садовник-кудесник, плоды земные по-своему переделывает. Дали ему мертвый пустырь, взрастил он там небывалые яблони, и сам дал им новые имена. Поехать к нему, увидеть его, посмотреть на тот сад — вот это и есть заветная отцова дума.

— А ты поезжай, батя. Вот будет лето — и поезжай.

— Эх, сынок, не одно уж лето я туда собираюсь! А нельзя!

— Отчего нельзя?

— Дорога стоит много. Да и работа — как ее бросишь? Нельзя.

Отец вздохнул и замолчал надолго.

Не зная, как ему помочь, сын взял в свои ладони огромную отцову руку и сказал:

— Теперь я буду рассказывать.

— Ну-ка, ну, расскажи! — с притворным оживлением откликнулся отец.

И Гриша начал рассказывать про богатыря, которого давно любил за силу, за смелость, за то, что бился тот с врагами всю свою жизнь и всегда побеждал. Обступит богатыря вражье войско, некуда ему податься, приклонится он к земле — даст ему родная земля новую силу.

— Ты где ж это читал? — недоверчиво спросил отец. — Я такой книжки у тебя не помню. Должно быть, тебе это старый Винца рассказывал… Мудрый старик, это он ведь про народ наш сказывал!

Гриша не отвечал. Иван Шумов заглянул ему в лицо — сын дышал ровно, заснув на полуслове.

Отец посмеялся тихонько, укрыл сына потеплей и сам, согретый его теплом, уснул незаметно.

5

Через день отец, по совету Ненилы Петровны, отвел Гришу к мадам Белковой.

Белкова сдавала комнаты жильцам-нахлебникам, а называлась «мадам» потому, что была чиновницей.

Гриша, разглядев ее, удивился: во рту у мадам была длинная папироса — он никогда не видал до той поры курящих женщин, — левый ее глаз щурился от едкого дыма, платье на ней было особенное — ярко-зеленое, до пят, с кружевными засаленными оборками.

Изогнув брови, что-то уж очень черные, она извинялась перед Иваном Шумовым за свой, как она сказала, «пеньюар». Отец пробормотал сконфуженно: «Что вы, сударыня!» — и стал расспрашивать об условиях, на которых можно оставить у нее Гришу, хотя бы до весны только.

— У меня годами живут мальчики из лучших семей, — гордо сказала Белкова.

Отец с мадам принялись толковать о припасах, которые надо будет доставить из деревни — это кроме денег, — а Гриша начал размышлять о пеньюаре. Он сразу разделил его надвое: пень Юар. Стоит в бору старый пень, оброс бородой — длинным лесным лишайником, — зовут его Юаром.

Когда отец ушел, Гриша решил поделиться с мадам Белковой своими соображениями насчет пня. Та, выслушав его, кисло сморщилась:

— Какой неразвитой мальчик!

И ушла куда-то, должно быть на кухню. Оттуда сквозь худую дверь доносился дым, чад и крик Белковой:

— Я барыней была, барыня есть и барыней буду!

…Поздно вечером отец прощался с Гришей в темной прихожей, где стояли пыльные лари и пахло мукой и мышами.

— Вот как у нас вышло, сынок. Не винишь меня?

Гриша молча приник к его шершавому домотканому кафтану и замер.

— Большое мы с тобой дело задумали. Осилишь?

— Осилю, — прошептал Гриша; горло у него перехватило.

Потом он увидел себя посреди просторной городской комнаты с оборванными обоями в мелких розовых цветочках, с четырьмя койками у стен, с круглой железной печкой в углу.

На одной из коек, поближе к окну, лежал в полной форме реалиста кудрявый франт лет четырнадцати и читал книгу.

За столом, накрытым рваной пегой клеенкой, сидел мальчик, по виду — Гришин одногодок, и жевал французскую булку. А мимо него, косясь на булку, ходил лохматый верзила и беспрерывно гудел:

— Восподи поми-илуй, восподи поми-и… — Увидев Гришу, он остановился: — Эт-та что за персонаж?

Гриша уже знал, что перед ним — его будущие сожители и что сам он тут — наравне с ними, ничем не хуже. Поэтому он не ответил на обидный и непонятный вопрос, молча уселся на стул с продавленным сиденьем.

— Фам-милия? — спросил верзила утробным басом.

— Шумов, — буркнул Гриша, чтобы отвязаться, потянулся к столу, взял с клеенки потрепанную тощую книжку с затейливой, будто из ленточек вырезанной, надписью: «Нива». Слева от надписи был нарисован бородатый барин. Он сидел в кресле, заложив нога на ногу, читал. Рядом с ним стояла нарядная женщина. А повыше поливал из лейки ржаное поле голый младенец.

Гриша перевернул страницу, но читать не пришлось. В дверях показалось багровое лицо, такое веселое и курносое, что Гриша не удержался, засмеялся. Про такое лицо в деревне сказали бы: «У бога жареное нюхает».

Это была кухарка Настя. Она поглядела на кудрявого франта, громко фыркнула и, крикнув: «Ужинать!» — исчезла.

Гриша нерешительно пошел за своими сожителями в «столовую». Там висели по стенам на дубовых досках глиняные петухи и утки. А обои были такие же рваные, как и в спальне, только цветочки на них были не розовые, а голубые.

Перед ужином франт спросил мадам Белкову, растягивая лениво слова:

— Чем сегодня угощаете?

И стал брезгливо разглядывать свою тарелку, повернув ее к свету. Мадам Белкова кормила своих квартирантов по-господски: перед каждым стоял отдельный прибор.

— Сегодня беф-строганов, — сказала она поспешно.

— Опять!

Франт протянул Белковой двугривенный:

— Будьте любезны, закажите мне яичницу. Я не ем жил строганых.

— Ах, Серж! — укоризненно проговорила мадам, но монету взяла и пошла на кухню.

Принесенную через минуту яичницу Серж разделил по-братски на четыре части и положил каждому по равной доле. Гриша отпихнул придвинутую ему долю и принялся усердно жевать ошметки жилистого мяса с мучной подливкой; их-то, оказывается, и называла мадам Белкова таким мудреным словом. Он съел много хлеба и к концу ужина был сыт.

Когда выходили из-за стола, Серж спросил Гришу:

— Ты почему дуешься?

— Я не дуюсь. А тебя почему Сержем дразнят?

— Да это ж мое имя.

— Людей так не зовут. У баронов Тизенгаузенов, я слышал, охотничьего пса звали… нет, тот был «Сэр».

— Вот видишь: Сэр, а не Серж.

— А похоже.

— Чудак, откуда ты взялся такой? Меня зовут Серж; ну, попросту Сергей. Сергей Лехович. Понял?

Лехович попытался обнять Гришу, тот вывернулся из-под его рук, отошел в сторону.

Скоро он пригляделся к своим сожителям: вреда от них не было. Гришин одногодок, со странной фамилией Жмиль, оказался совсем безобидным; тихий, кроткий обжора, он все жевал что-нибудь: булку, яблоко, крендель. Учился он в частной гимназии — была, оказывается, и такая в городе, — платили за него невообразимые деньги: двести рублей в год.

Лохматый юноша — семинарист Зыбин бывал дома мало, приходил к ужину. Он мечтал стать дьяконом и занят был главным образом упражнением своего голоса: откашливался — как в бочку ухал, потом пускал в нос пробную ноту и запевал: «Во-осподи поми-и…» На Гришу он больше не обращал внимания.

А Сергей Лехович, наоборот, все приглядывался к новому квартиранту, рассказывал о себе, о своем отце — какой он богатый.

Развалившись на кровати, он говорил:

— Мы ведь не просто Леховичи, а Лех-Леховичи, ну, из тех Лехов, что в родстве со Львом Сапегой…

Грише не было дела ни до Лехов-Леховичей, ни до Льва Сапеги. Кроме того, он помнил данный ему на прощанье наказ отца: «С богатым не водись».

Не очень-то его тянуло домой, к новым своим сожителям. Потому он и просидел так долго под каштанами, живо напомнившими ему «Затишье». Он, возможно, пробыл бы там и еще дольше, если б оставался один.