На Двине-Даугаве - Кононов Александр Терентьевич. Страница 6

6

Но скоро к скамейке, на которой сидел Гриша, подошел мальчик в новенькой форме реалиста и остановился в нерешительности. У него было круглое лицо, светлые лучистые глаза, длинные ресницы, такие густые, что, казалось, слипались на секунду, когда он моргал. А моргал он часто и как-то растерянно.

— Я т-тебя ждал, Шумов, — сказал наконец мальчик, слегка заикаясь.

Гриша недоверчиво усмехнулся, и мальчик заторопился:

— Я з-знал, что тебя н-накажут, оставят без обеда на час, и я покамест ходил по улице, ждал. А потом увидел, что ты здесь сидишь.

— Ну, и что тебе от меня надо?

— Я хотел сказать: ты поступил правильно.

— Когда?

— Ты не сказал надзирателю, что Дерябин тебя первый ударил.

— А зачем говорить? Ему от меня больше досталось.

— Если б ты сказал, что он первый, тогда б тебя не наказали.

— Меня и так не наказали.

— Ах, вот что?

Мальчик как будто был разочарован, глядел с недоумением.

— Чудак! — разглядев его повнимательней, усмехнулся Гриша. — Я тебя видал где-то.

— Д-да мы ж в одном классе! Меня зовут Довгелло Вячеслав, я сижу у самого окна, на второй скамейке.

Он помолчал, страшно вдруг покраснел и сказал несмело:

— Знаешь что? Давай дружить!

Гриша посмотрел на него: Довгелло Вячеслав походил на девчонку, от такого большой удали не жди…

— Ну что ж, — сказал он нехотя, больше из вежливости, — давай.

— Ты где живешь?

Гриша махнул рукой:

— Там… за переездом.

— Значит, нам по дороге. Пошли?

— Пошли.

Они зашагали вдвоем по уже знакомым Грише улицам, мимо магазина «Братья Ямпольские», сияющих аптечных бутылей, добрались к переезду, где дощатый настил был прорезан грозным блеском куда-то бегущих рельсов…

От самого училища до переезда город был почти сплошь каменный, а за железной дорогой тесно толпились деревянные домишки; среди них попадались такие, что им бы и мужицкой избе позавидовать, — хибарки, подпертые бревнышком, похожие на старух с костылем.

И вдруг среди этой нищеты вымахивал ввысь на целых три этажа какой-нибудь домина под железной крышей, с резными наличниками окон, с расписной вывеской, с распахнутой наотмашь дверью торгового заведения.

Это был совсем не тот город, который знал Гриша по книжкам. Там, на картинках, все казалось празднично-нарядным. Среди садов заманчиво выглядывали крыши — красные, зеленые, серые. Дома книжного города особенно хороши были вечером, когда в окнах так приветливо горел янтарный свет; тогда город походил на рождественскую елку, щедро украшенную восковыми свечами, — она тоже была нарисована, наяву Гриша такой не видал ни разу… А по улицам счастливого города, словно под звуки музыки, беспечно ходили красиво одетые люди.

Ничего похожего на это кругом не было. Вот разве только вдали — Гриша вгляделся, — там, среди рыжей осенней листвы, высилось невиданное еще им здание; чем-то напоминая забытую картинку, оно походило на два ржавых копья, поднятых из города к небу.

— Костел, — равнодушно ответил Довгелло на Гришин вопрос. — Я туда каждое воскресенье хожу.

— Зачем?

— Мама велит.

— А отец твой где?

— Отца нет… Умер.

Гриша посмотрел искоса на своего нового знакомого. Теперь он вспомнил: Довгелло был сегодня в толпе мальчишек, кричавших «столбовер», но он не шумел вместе с другими, стоял молча и пристально глядел на Гришу, взмахивая по временам — вот как сейчас — своими мохнатыми ресницами.

«Ну совсем девчонка!» — с огорчением подумал Гриша и спросил:

— Хотел бы ты убежать отсюда? Из города? Только говори правду.

— Хотел бы, — не задумываясь, ответил Довгелло.

— Куда ж бы ты подался?

— На Дон.

— Почему на Дон?

— Там хорошо! — Ресницы Довгелло мечтательно слиплись. — Там казаки живут, смелые люди, особенные. Я хотел на Запорожскую Сечь убежать, да узнал, что Сечи больше нет. Уже давно нет. — И он вздохнул.

Гриша подозрительно глянул на своего спутника и решил:

— Ты врешь все!

— Нет, не вру.

— А не врешь — бежим вместе, хоть сейчас.

— Сейчас нельзя. Надо подождать до весны. Тогда и ночевать можно всюду, хоть в поле. Или в лесу.

— А зачем ты врал про эту… про Сечь?

Вячеслав Довгелло оглянулся по сторонам, схватил Гришу за руку и заговорил вполголоса:

— Я тебе одну книгу дам. Прочтешь — узнаешь, вру я или нет. Только не показывай никому: мама сказала, что мне эту книгу еще рано читать. Я прочитал ее без позволения.

— Когда дашь?

— Хоть сегодня. Видишь дом? Мы с мамой живем там. Пойдем, я тебе вынесу книгу.

— У тебя мать богатая? — Гриша внимательно оглядел сшитое по росту, из хорошего сукна пальто Вячеслава.

— Не знаю. Она говорит, что бьется из последнего.

— Где бьется?

— В земской управе. Она там письмоводителем служит.

Дом, в котором жил Вячеслав Довгелло, был ветхий с косым, завалившимся набок крыльцом. Вячеслав и не пошел на это крыльцо, а завернул куда-то в сторону, во двор, и, крикнув Грише: «Подожди тут!» — исчез.

Скоро он вернулся запыхавшийся:

— Вот, держи! Как удачно вышло: мама еще в управе. А то она, может, и не дала бы.

Он сунул Грише толстую книгу в картонном переплете; на обложке был нарисован густобровый длинноусый человек в косматой шапке, с кривой саблей на боку.

— Прощай! Заходи ко мне в воскресенье! Зайдешь?

— Зайду.

Оставшись один, Гриша пошел вперед, не разбирая дороги.

Скоро за крышами низеньких домишек блеснула река. Это уже был пригород. Тут недалеко и кузница, где жил черный коваль с сыном Савкой.

Савка! Вот кто мог бы стать настоящим другом. Вячеслав все-таки глядит барином. С таким бежать — хлопот не оберешься. Небось, ни костра толком развести не умеет, ни картошки испечь. А через день к маме запросится…

— Яичница с луком! Яичница с луком!

Гриша оглянулся. Ну, конечно, это кричали ему. Кричали вольные приреченские ребята, рассевшиеся стайкой на огородном тыну.

Пока Гриша не носил формы реалиста, они мало обращали на него внимания. А теперь сколько обидных прозвищ, улюлюканья и свиста обрушилось на Гришу! Он понимал почему: на нем были ясные пуговицы и желтые канты на зеленоватой фуражке — отсюда и прозвище «яичница с луком». Гимназистов звали хуже — «синей говядиной».

Он шел стойко, не оборачиваясь на враждебные выкрики, хотя, конечно, и не мог оставаться к ним равнодушным, и скоро добрался до ворот кузницы.

У ворот стоял в длинном кожаном фартуке молодой парень с клещами в руках. Щеки у него были измазаны сажей.

— А где коваль? — спросил его Гриша.

— Перед вами, молодой человек, — с насмешливой вежливостью отвечал парень.

— Нет… старый коваль. Сын еще у него… Савкой зовут.

— Отбыли на родину. Мы за них!

— На родину… куда?

— Нам неизвестно.

Гриша вдруг почувствовал, что он словно осиротел. Как-то бесприютно стало вокруг. На краю неба уже горел по-осеннему желтый закат. И, сбившиеся в стаи, с гомоном летели на ночлег галки. Подул ветер с реки, порывистый, влажный. Руки озябли. Гриша сунул их в карманы и нащупал ленточку с печаткой. Эти вещицы будто мешали ему чем-то, и он без сожаления кинул их в росший неподалеку куст бурьяна.

…Когда он — уже затемно — вернулся к мадам Белковой, та заявила скрипучим голосом:

— Я для всех в отдельности обед разогревать не намерена.

Потом пошла на кухню и громко сказала кухарке:

— Только что из деревни, а уже начал прогулки по закоулкам! Дай ему каши, хватит с него!

Вот так и началась новая жизнь Григория Шумова: со своими невзгодами, печалями, и немногими радостями.