Во цвете самых пылких лет - Соколовский Владимир Григорьевич. Страница 22

34

За Мариамкой закрылась дверь, и послышались шаги: это она поднималась по лестнице. Славка остался один; кругом было тихо, и окна в домах отливали слепо и розово. Ему захотелось вдруг взбежать к дверям Мариамкиной квартиры и стучать, звонить, пока она снова не появится. Но он переборол себя и тихо пошел прочь. Целый огромный день не видеть Мариамку! Тоска и одиночество…

— вспомнились ему строки стихотворения Баратынского, и стало почему-то легче. Он стал вспоминать дальше, но не мог. «Как там: „Лишь сон… лишь начала сон… исчезло…“ — нет, не вспомнить». Ему казалось, что самое главное — дальше, в следующих строках. Славка ускорил шаг и уже не вздрагивал от утреннего озноба.

«Что, что же там дальше? Да, и есть еще одно стихотворение… „Как сладкое душе воспоминанье, как милый свет родной звезды твоей…“, „Как сладкое душе…“, „Плещущий колокольчиками гавот“, — это не оттуда, но тоже хорошо, тоже почитать бы… скорей, скорей!..»

В прокатный пункт Славка вошел легкими шагами, от нетерпения затаив дыхание. Ну, где там книжечка? На обычном месте, в изголовье лежака, ее не было. Он осторожно тронул Васькины волосы и тихо спросил:

— Вась, а где Баратынский?

Тарабукин проснулся, сел и сказал хрипло:

— А-а, это ты? Пришел, гуляка? Ложись давай, а то скоро на работу.

— Сейчас, подожди. Только почитаю немножко. Где книжка-то? Ну, стихи!

Васька вильнул взглядом, поскреб в затылке.

— Нету.

— Как это нету? Ты чего?

— Да тут ко мне, понимаешь, Стасик вечером приходил… Ну, и попросил — продай, говорит. А что? — думаю. Ты ее уже прочитал, я тоже. Самое главное — она всего восемьдесят пять копеек стоит, а он мне, ни слова не говоря, целый трояк отвалил! Это, Славка, очень хорошо! Без книжки-то уж мы как-нибудь проживем, а без денег — попробуй!

У Славки стянулись и высохли губы:

— Так ты что… продал ее?! Насовсем?! За три рубля. Три рубля, трояк за нее ухватил?..

Недоумевающий Васька поглядел на него внимательно — и испугался. Такого лица у своего друга он еще не видел никогда. Оно стало спокойным и взрослым. Только уголок рта брезгливо оттянулся вниз — точь-в-точь как у дядечки с книжного базара, когда тот отходил от них, заплатив сто десять рублей за коричневый томик.

Славка вышел из сарайки. Зачавкала галька под его ногами. Уже издалека донеслось к Ваське:

— Сволочь!..

После его ухода Васька Тарабукин больше не спал — думал о странном поведении друга. Ну чего он взбеленился? Ведь жить-то надо. А три рубля — это деньги. Целый день надо вкалывать за них на жаре. Стараешься, стараешься, а тут тебя еще сволочью называют. Эх, Славка, Славка — из-за какой-то книжонки устроил целую историю. Что это уж за книга такая? Одно дело — книга, а другое — еда, от которой зависит жизнь.

Дойдя до этого рассуждения, Васька испытал беспокойство, маленькое чувство стыда. Что-то здесь не вязалось. Но он отогнал всякие сомнения и убедил себя, что он прав. Ведь действительно надо было жить, питаться, копить деньги на билеты, и каждая копейка была на счету. Ну, ничего, явится Славка на работу — там они объяснятся.

Но тот не пришел. Васька как очумелый шатался по овощебазе, все у него валилось из рук. От разговоров со Стасиком он уклонялся, а когда тот спросил, где Славка, ответил глупо: «Да он так… отдыхает сегодня», — и тут же рассердился на себя за такой ответ. Подошел к Махнюку и попросился на такую работу, чтобы не на машине: что-то болит голова. «Что, тоже гулял с получки?» — сердито спросил экспедитор, но все-таки сжалился и послал на легкую работу: сортировать и грузить пустые ящики. Васькиным напарником оказался не кто иной, как Дима Харюзок — тот самый, что недавно получил перевод со своей стройки и еще вчера хвастался билетом на вечерний поезд. Сегодня же он снова работал на овощебазе, работал как всегда — весело, с подначками, — только когда перекуривал, глядел как-то растерянно, и дрожали руки.

— Чего ты не уехал, Дима? — спросил Васька.

Тот махнул рукой:

— А, не говори, пихты красные! Решил вчера с братвой попрощаться — проводины устроил, будь они неладны. Билет, чемодан — все потерял.

— Ну, и что сейчас?

— Что, что… Не снова же, пихты красные, деньги просить. Никуда больше не поеду, останусь здесь, с мужиками. Места теплые, силешка у меня есть еще… Да главное, говорят, зиму с жильем перебиться, а летом никаких тебе проблем: хорошо, вольно!

— А семья-то твоя как?

— Нет у меня, Васька, семьи. Проколесил всю жизнь, так и не завел. Насчет отца с матерью — я детдомовский. Была на стройке одна… да ничего, перетерпит, пихты красные!.. Здесь ребята веселые, шебутные, хоть и пьяницы. Ну, да и я-то не лучше. Ладно, хорош трекать, берись давай!..

Весь день Васька надеялся, что, может быть, Славка одумается и вернется на бережок, в обжитую хижину, и эта мысль гнала его после работы домой. Но мечты его были напрасны: Канаева там не оказалось. Дяде Шалико он зачем-то соврал, что Славка ночевал у шофера Стасика и, возможно, сегодня переночует там же. Мучимый этой ложью, целый вечер Васька грустно слонялся по берегу, одолеваемый тревожными предчувствиями. О длинноносой девушке Музе, которая назначала ему свидание на этот вечер, он и думать забыл, а когда вспомнил ненароком — только усмехнулся коротко. До полуночи Васька сидел на валуне и слушал прибой. Вернувшись в сарайку, лег на лежак, но так и не смог уснуть до утра. Что со Славкой? Где он? Может быть, его сбил автобус или какая-нибудь другая машина? Может быть, он утонул, не рассчитав свои слабые силы? Если так — нет уже на свете Славки Канаева, лучшего друга! Как тогда ехать домой, что сказать его родителям?

Он страдал, вертелся, а где-то перед рассветом разбудил дядю Шалико. Тот выслушал его очень внимательно, удивленно вздрагивая мохнатыми бровями. Не дослушав, начал одеваться.

— Идем искать, — крикнул он. — Товарищ пропал, а ты здесь лежишь? Как тебя уважать!

В другой раз Васька бы обиделся, но теперь ему было все равно: лишь бы найти Славку. Первым делом понеслись на вокзал. Обшарили там все скамейки, все закоулки, но Канаева не нашли.

Охваченные страхом, они метались по городу, бегали по паркам, аллейкам и набережным. Обессилев к девяти часам, остановили свой бег, и дядя Шалико сказал, что теперь осталось одно: заявить в милицию. И они поплелись в направлении большого серого здания, стоящего на главной улице. По дороге Васька предложил еще заглянуть в скверик, где по выходным дням собирались книжники и где они со Славкой продавали Стасикову книгу.

Там они и нашли Славку. Он сидел на скамейке, качался взад-вперед и что-то бормотал. У него был жар. Большая радость, большое несчастье: найти друга, но — больным.

— В больницу! — скомандовал грузин.

И они потащили Славку в поликлинику. Их приняли без очереди, смерили Славке температуру, прослушали легкие, сделали какой-то укол, выписали целую кучу рецептов и сказали, что, поскольку в легких чисто, госпитализировать Канаева нет необходимости. Постельный режим, хороший уход и качественное питание с непременным, конечно, принятием всех нужных лекарств — вот что ему надо.

После укола Славке стало легче. Они довели его до своей хибарки, уложили на топчан и укрыли всеми теплыми вещами, какие только нашлись. Дорогой Славка молчал, не сказал ни слова, но едва только Васька склонился над его лежаком — отвернулся к стене, давая понять, что вид Тарабукина ему неприятен. Дядя Шалико одобрительно крякнул, а Васька, багровый, опустил голову, не смея поднять глаза.

— Я пойду за лекарствами, — еле слышно просипел он.