Критикон - Грасиан Бальтасар. Страница 17

– Почему это, – спросил Андренио, – до сих пор не прошел мимо нас ни один достойный человек?

– Достойные, – отвечал Хирон, – не проходят мимо, но остаются на века – слава, их бессмертна. Разумеется, их мало, да и те живут уединенно. Говорят о них с изумлением, как о единороге аравийском или о фениксе восточном. И все же, коль вы хотите увидеть такого, разыщите кардинала Сандоваля в Толедо [69], графа де Лемос [70], правящего Арагоном, эрцгерцога Леопольда [71] во Фландрии. А ежели хотите увидеть честность, прямоту, правдивость – все добродетели в одном человеке, ищите дона Луиса де Аро [72] в достойном его месте.

Странники наши, разинув рты, глядели и ахали, как вдруг Андренио с громким криком задрал голову кверху и уставился на небо, словно у него в глазах вызвездило.

– Что еще за диво? – воскликнул он. – Право, я, кажется, с ума схожу! Вот что значит побыть среди умалишенных! Ясное дело – заразился: мне чудится, будто само небо опрокинулось и время потекло вспять. Скажите мне, друзья, теперь день или ночь? Но только прошу не устраивать диспута, не то еще больше запутаемся.

– Успокойся, – молвил Хирон, – виновато не небо, а земля; в мире все пошло навыворот, перепуталось не только место, но и время. Люди додумались делать из дня ночь, а из ночи день.

Этот встает тогда, когда надо бы ложиться; а вон та из дому выходит вместе со звездой Венеры и вернется под улыбки Авроры. И заметьте, люди эти, которые во всем живут наоборот, мнят себя всех просвещенней и умней; правда, кое-кто считает, что, бродя ночью как звери, они и днем живут как скоты.

– В общем, – сказал Критило, – мы пошли спать, спокойной ночи и слава богу! Смотреть тут не на что.

– И это называется мир! – возмущался Андренио. – Даже в имени его обман. Вовсе оно ему не пристало. Надо говорить «немир», «непорядок», «нечисть».

– В изначальные времена, – возразил Хирон, – это имя вполне подходило, оно было определением истинным, когда по милости божьей из его рук мир столь совершенным возник.

– Откуда же весь этот беспорядок? – спросил Андренио. – Кто перевернул мир вверх дном, кто сделал его таким?

– Многое можно тут сказать, – ответствовал Хирон. – Уж сколько порицают мир мудрецы, сколько оплакивают философы! Одни утверждают, что это Фортуна, баба слепая да вздорная, каждый день все в мире переворачивает, ничего не оставляя на свеем месте и в своем времени. Другие говорят, что в злосчастный тот день, когда низвергся Светоносный [73], мир так крепко стукнуло, что он, мол, вышел из колеи и все полетело вверх тормашками. А иные винят женщину, обзывают ее вселенским домовым, что повсюду мутит. Но я скажу: там, где есть люди, другую причину искать незачем: один-единственный человек способен в расстройство привести тысячу миров – известно, как печалился некий великий смутьян [74], что не может этого сделать. И еще скажу: когда бы божественный Промысел не позаботился сделать недоступным для людей Перводвигатель, давно все перепуталось бы, в самом небе воцарился бы хаос: солнце восходило бы на западе и двигалось бы к востоку; вот тогда-то Испания уж бесспорно была бы главой мира [75], ибо на свете не осталось бы ни одного человека с головой. Удивительная странность – человек, существо разумное, разум-то первым делом превращает в раба скотских вожделений своих. Вот в чем источник всех прочих нелепостей, из-за этой главной несообразности все и идет шиворот-навыворот: добродетель притесняют, порск восхваляют; истина онемела, ложь триязычна [76]; у мудрецов нет книг, у невежд же библиотеки; книги без ученого, ученый без книг; скромность бедняка – глупость, а глупость вельможи – великое достоинство; кто должен спасать, тот губит; молодые вянут, старики молодятся; правосудие стало кривосудием. И до такого безумия дошел человек, что не знает, где право, где лево, живет неправо, все норовит налево; важное для себя отшвыривает прочь, добродетель топчет и идет не вперед, а пятится назад.

– Но если впрямь все так, – сказал Андренио, – зачем же ты, Критило, привел меня в мир? Разве плохо мне было одному? Хочу вернуться в мою пещеру, в мое ничто. Довольно, бежим прочь из невыносимого этого хаоса, это не мир, а клоака!

– Вот это уже невозможно, – отвечал Критило. – О, многие воротились бы обратно, когда б могли! Не осталось бы в мире ни одной личности! Но ведь мы поднимаемся по лестнице жизни, и, едва оторвешь от земли ногу, ступени пройденных дней исчезают. Сойти обратно вниз нельзя, можно только идти вперед.

– Но как жить в таком мире? – с огорчением настаивал Андренио. – Да еще при моем-то характере, если он не переменится, – не могу терпеть Несправедливости. Кончится тем, что я лопну с досады.

– Брось, пройдет день-другой, притерпишься, – сказал Хирон, – и станешь, как все.

– О нет! Чтобы я стал безумцем, дураком, пошляком?

– Не ерепенься, – сказал Критило. – Уж будто не сможешь пройти по дороге, по которой прошло столько мудрецов, пусть и стиснув зубы?

– Мир, наверно, был тогда иначе устроен.

– Такой же был, как и ныне. Таким его заставали все и таким оставляли. Живет же умнейший граф де Кастрильо [77] и не лопается; живет мудрый маркиз Каррето [78] и терпит.

– Как же они умудряются сносить жизнь, они – такие мудрые?

– Как? Надо все видеть, все слышать и молчать. – Э, нет, я бы сказал: видеть, слышать и лопнуть.

– Сам Гераклит не выразился бы сильней.

– Теперь скажи, неужто никогда не пытались навести в мире порядок?

– Отчего же? Дураки каждый день пытаются.

– Почему – дураки?

– Потому что это столь же невозможно, как умиротворить Кастилию или разлад внести в Арагон. Может ли кто сделать так, чтобы у одних не было непотов [79], у других – фаворитов, чтобы французы не были тиранами, англичане чтобы не были столь же уродливы душой, сколь красивы телом, испанцы чтобы не были чванливы, а генуэзцы…

– Да, нечего пытаться. Возвращаюсь в мою пещеру, к моим зверям – другого выхода нет.

– Я тебе его укажу, – сказал Хирон, – укажу выход счастливый и истинный, коль выслушаешь меня в следующем кризисе.

Кризис VII. Фонтан обманов

Ополчились некогда все пороки на человека как на общего своего врага – и лишь за тс, что наделен он разумом. И когда уже готовились дать ему бой, явился, говорят, на поле сражения Раздор, вышедший не из ада, как думали одни, и не из шатров воинских, как полагали другие, но из дома лицемерного Честолюбия. Очутившись на бранном поле, занялся Раздор своим делом: возбудил среди порсков жаркий спор, кому быть впереди, – ни один не уступал другому первенства в силе и славе. Чревоугодие ссылалось на то, что оно – первая страсть человека, с колыбели им владеющая. Похоть гордо возглашала, что она – самая могучая страсть, и перечисляла свои победы; сторонников у нее нашлось немало. Алчность доказывала, что в ней корень всех пороков. Гордыня похвалялась родословной – мол, ее родина – Небо, и она одна – порок людей, тогда как остальные пороки присущи и скотам. Яростно отстаивал свое право Гнев. Долго ссорились они да бранились, никак к согласию прийти не могли.

Но вот Злоба, перекричав галдеж, произнесла речь суровую и наставительную. Прежде всего она призвала всех к сплочению, чтобы все шли единой цепью, и, касаясь спорного пункта, молвила: