Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович. Страница 18

Он спел еще и о том, как вместо ответа послал Владимир к Калину богатыря Илью Муромца. Как седлал коня Илья, как выехал и увидел войско татарское:

Он долго пел, а Кирилл слушал: Илья собирал свою силу.

Лес молчал, только задумчивый голос сплетал слово со словом, и все гневней становился голос, и все отчетливее, строже бежала песня, будто слова шли, строй за строем, по лесным дорогам навстречу врагу.

Кирилл слушал, размышляя. И сейчас идут по дорогам силы русские навстречу царю Калину. Не Илья, а Дмитрий ведет их в страшную битву.

Никогда еще не одолевали татар, а многажды бывали от них побиты. Тлеют русские кости в сырой земле. Сейчас снова идут воины и снова лягут. Может ли победить Дмитрий, коли никто еще не побеждал татар?

"Дмитрий, Дмитрий! Вельми ты жестокосерд. Ненавистен!"

Оставалась в Кирилле привычка всякое большое желание обращать в молитву. Чуть родилась мечта – тут же с просьбой к богу. Но как помолиться теперь? Если придут победы над татарами, высоко возвеличится князь Дмитрий. Не будет ему никого равного. Будет на устах его, на сытых щеках бродить довольная ухмылочка, будет от всех похвалы слушать. Нет, побить бы его, изничтожить, унизить! Чтоб бледен вернулся, чтоб стыдно стало перед народом себя казать!.. А что же тогда с народом станется? Под мечом и под пламенем Русь вновь наплачется, под басурманским гнетом навеки сникнет! И Москва, и Коломна, и Рязань в кой-то раз вновь в пепел лягут! А в Коломну он мечту о вольной жизни несет: пеплом и мечта по ветру рассыплется.

– Даруй, господи, удачи брани сей. Ниспошли покров свой на воинство наше. Даруй победы…

Голос Тимоши, разрастаясь, охватывал весь примолкший вечереющий мир.

Илья Муромец обрушился на басурманские войска:

А когда притомился конь и притупилось оружие, бросил оружие Илья:

– Не слышал еще этой песни. А хорошо! – сказал Кирилл.

– Не слыхивал и я допрежь сего. Да надо б петь ее не князю Владимиру и не о Киеве-граде, а нашему Дмитрию на Москву. Злее б она выходила!

– Нет, правильно сложена. Всякой и так поймет, что Владимир – наш, а Калин – вражеской.

– Ой, чего-то ты не договариваешь! Видно, не в любви ты с Дмитрием свиделся.

– Нет, не в любви… о том после думать станем. А сейчас – татары идут на Русь. Понял?

Утром они растолкали мокрого от росы Топтыгу. Кирилл распутал коня.

Пошли еще в тумане, приглядываясь к подножью елей, где было ясней.

Днем вышли на дорогу, но хоть и была она безлюдна, а страшна. Они снова подались в лес, держась в виду дороги.

К концу дня показалась Ока. Было пасмурно. Шел мелкий дождь. С веток скатывались крупные капли. Лес становился мельче. Пошла чернь – дубы, осинник. Подосиновики краснели на плотных белых ножках, и Топтыга, чавкая, набивал ими рот.

– Животом занеможешь, балда! – увещевал Тимоша медведя.

В город решили идти порознь.

Тимоша с Топтыгой ушли, а Кирилл задержался.

Он вел лошадь в поводу по лесу, пока сквозь стволы показались пропашные поля, за ними город.

Под дождем стоял он маленький, темный, смурый. Повыше соломенных и дощатых посадских крыш высились бревенчатые стены кремля и коренастые, как совы, стрельницы.

Позолоченный крест поднимался над церковью Воскресенья. Здесь Дмитрий венчался с княжной Евдокией Суздальской. Помнил эту церковь Кирилл; давно это было. Сколько горестей перенес с тех пор, как вышел с ее паперти. А вон в стороне, в дубах, и Голутвин монастырь, откуда и повели его в невольную жизнь. Там, у слияния Москвы с Окой, может, и сейчас живет Анюта…

"Не чает небось, как близко стою. Не забыла о том, как умоляла стражей отпустить меня, грех на себя одну брала. Знала б, не жалобилась бы… Горько убивалась… Да и любилась она стыдливо, жалостливо. Разве блудни такие? Лгут злые люди на нее. Велика горесть вдовьей жизни".

Может, не сюда бы бежал через леса и топи, если б не сохранил через нее в своем сердце тепла к Оке и к Коломне и к этим глухим ивнякам, где с ней слюбился.

Еще стоя в кустах, Кирилл облюбовал приметное дерево и пошел к нему.

У корней пышно рос мох. Кирилл кинжалом вспорол его и приподнял большой пласт. Подо мхом оказались залежи орехов. С удивлением он взял один, обтер пальцами и разгрыз. Ядро было свежее.

– Ишь ты! Векша [3] тут склад устроила. Ну и я тоже устрою.

Он разрыл кинжалом землю, снял с себя лишнее оружие, шелом, завернул в узел и уложил в расщелине корней. Сверху прикрыл мхом, присмотрелся:

– Мох как мох. Так, маленькая кочка. Никому невдомек.

Посмотрел на перстень и решил было снять, но снова разрывать кучу не хотелось.

Теперь он одет был легко, просто. Из оружия остался лишь кинжал за поясом да нож за голенищем. Таким может быть и доверенный купеческий приказчик да, пожалуй, и сам купец. Только шапка была нехороша. В этой шапке с Алисом работал, измазана, постерта вся.

Уже совсем стало смеркаться, а дождь не переставал. Кирилл заторопился.

В городе лаяли собаки. Пахло с огородов и дворов свежим навозом, ботвой. Сырые пятна чернели на бревнах строений.

По свету в окне Кирилл опознал постоялый двор. Тут, в слободе, не въезжая в городские ворота, он и остался ночевать.

В большой избе было темно и тихо. Лучина тускло горела в стороне от стола, и пламя стояло, как увядающий цветок, подсохший сверху, – пламя всегда напоминало Кириллу какой-то цветок, растущий на берегу Босфора.

Люди, молча сидевшие у стен по скамье, показались ему знакомыми: может, среди них есть те, которые два года назад видели его позорный исход из Коломны? Все смотрели на него, но никто не шевельнулся. Кирилл перекрестился в угол и сел.

Он скоро догадался, почему все молчали: здесь слушали побывальщину; старик сказитель на чурбаке возле печи отпивал квас из большой уполовни.

Кирилл вошел в перерыве между событиями: Илья, оседлав коня, выехал в чистое поле навстречу врагу. Это была та же песнь об Илье и Калине, которую Кирилл впервые слышал от Тимоши.

Старик поставил уполовник на кадку и обернулся к Кириллу:

– Да, так, значит, об Илье и Алине песня складена. Послухай, гостюшко.

"За купца меня принял", – подумал Кирилл. И пока старик отирал ладонью волосы вокруг рта, готовясь продолжать, Кирилл толкнул мальчишку, сидевшего у его скамьи на полу:

– Подь, отроче, поглядь коня.

Мальчишка поспешно ушел, а Кирилл подумал: "Пусть и впредь за купца чтят".

Он оглянулся – кто тут хозяин? Надо бы еды спросить. Старик же сказал ему: