Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич. Страница 52

Юра отнес письмо на почту, и с этого момента потянулись не то что дни — потянулись кажущиеся вечностью часы тягостного для всех ожидания.

Билеты на московский

Август уже созрел. Легко покачивалось над городом голубое, забеленное молочными облаками небо. Без труда обрываясь с ветвей, тяжело падали на землю краснобокие яблоки, и звуки падения, особенно в ленивые ночные часы, были громкими, как взрывы гранат.

Август алел помидорами, хрустел огурцами на зубах ребятни, падал срезанным колосом в полях.

Не за горами школа, первосентябрьский день.

Юра совершенно забыл о речке, о грибных походах в лес — целые дни проводил дома. Вернее, у дома. Почтальон появлялся на Ленинградской после обеда, и не раннего, к слову сказать. Но уже задолго до его появления Юра дежурил возле калитки.

— Нам есть что-нибудь?

— Сочиняют-с, молодой человек,— неизменно ответствовал почтальон — аккуратный старичок в сером ширпотребовском костюме и зеленой фуражке пограничника.

Прошел день, второй, третий...

На пятый, завидев Юру, прилипшего к ограде, почтальон издали приветственно помахал голубым конвертом. Юра бросился навстречу — счастью ли своему или несчастью?

— Уже сочинили-с, молодой человек.

Юра схватил конверт, забыв поблагодарить аккуратного старичка, влетел в избу.

— Есть! От дяди Саввы...

— Читай,— приказал отец.

А у Юры руки трясутся — боится и никак не может вскрыть конверт.

— Читай же,— повторил отец, и в голосе его прозвучала ничем не прикрытая надежда на то, что Савелий Иванович-то, умница и понимающий в жизни человек, не подведет своего проживающего в периферийном Гжатске брата.

Письмо зачиналось всеобязательными «здравствуйте», поименным перечислением родственников, а затем :— тут Юрка поник головой — шли такие слова:

«Поздновато надумал ты, племянник, с ремесленным училищем. Набор почти везде закончен, к тому же твои шесть классов тоже серьезное делу препятствие. Не грешно бы иметь за плечами семилетку...»

— Вот видишь, что умные люди советуют,— торжествующе изрек отец.— Кончишь семь классов — тогда и езжай на все четыре стороны, а пока сиди дома и учись.— И хлопнул ладонью по столу.— Так и подпишем — на год останешься дома.

А про себя подумал, что год — великое дело. За год можно любую блажь из всякой башки вышибить. Аи, молодец Савелий Иванович, право слово, молодец!

— Ура! — закричал вдруг Юра.— Ты дальше послушай, папка.— И срывающимся от волнения голосом прочитал: — «Однако не все потеряно. Выезжай, Юрка, не медля, попробуем что-нибудь предпринять...»

Юра повернулся к отцу:

— Вот видишь, дядя Савва велит ехать быстрей. Давай вещи собирать.

— Нужно еще документы из школы взять,— хватаясь за тонкую ниточку последней надежды, напомнила мама.— Ведь могут и не отдать.

Она снова плакала.

Документы Юре и в самом деле не выдали.

А вечером к родителям нагрянули Ираида Дмитриевна Троицкая, завуч, и Лев Михайлович Беспалов. Мама прислала Бориску за мной.

— Пойдем скорее, Валентин. Юрку уговаривать будем.

Дома был долгий, очень долгий разговор. Учителя убеждали брата не торопиться, обдумать все хорошенько.

— Кончишь семь классов — не поздно будет и в ремесленное пойти,— рассуждала Ираида Дмитриевна.— А вообще бы лучше десятилетку.

Нам, взрослым, Троицкая и Беспалов откровенно сказали, что школе жаль прощаться с таким способным учеником.

Юра упорно стоял на своем, никакие доводы на него не действовали.

— Чего тебе не учиться? — попробовал вмешаться и я.— Мы с Зоей помаленьку помогаем родителям, от тебя немного требуется — только в школу не забывай ходить.

Он перебил меня с болью в голосе:

— Неужели и ты меня не понимаешь?

Я замолчал.

Короче говоря, все попытки склонить Юру к капитуляции успехом не увенчались.

Учителя простились с нами опечаленные.

Наутро Юре выдали документы, и мы взяли два билета на московский поезд.

Родители вышли на крыльцо проводить нас. Бориска остался в избе и ревел откровенно, но, не желая назвать истинную причину слез, жаловался на больной живот.

Отец поцеловал Юру в губы.

— Ладно уж, коли так... Фамилию нашу не позорь. И помни: Москва разинь, никчемушных людей не терпит.

Тотчас осердился на маму:

— Да хватит тебе! Глаза-то не просыхают. Водопровод, что ли, в голове у тебя?..

А у самого зрачки поблескивают подозрительно.

Мама обняла Юру, припала к нему:

— Будь моя на то воля — ни в жизнь, сынок, не отпустила бы тебя.

— Ну, хватит, хватит,— пришлось вмешаться мне.— Подумаешь, в дальние края уезжает.

Мы вышли за калитку.

— Валя! — окликнула мама.

Я вернулся.

— Ты там попроси учителей — может, построже они к нему отнесутся, домой возвернут? Болит у меня сердце за Юрку.

— Ладно,— пробормотал я, не глядя на нее.

Материнское сердце — оно никогда за детей спокойным не бывает.

«Ну, поехали!..»

Серое, непромытое здание вокзала, дежурный по станции в красной фуражке, строгий милиционер, завидев которого, торговки прятали вареных кур под передники и бежали прятаться в уборную, куцый грузовичок с кузовом, набитым черными мешками — все это вдруг сдвинулось с места, откачнулось назад, неторопливо уменьшаясь в объеме.

— Ну, поехали!

В тот день эти слова услыхал от Юры только я один, да, может, еще соседи по купе — однорукий кряжистый дядька с усами под Буденного и в заношенном офицерском кителе и молодящаяся дама с ярко накрашенными губами, типичная буфетчица по виду. Через двенадцать без малого лет эту коротенькую фразу услышит весь мир.

Юра прилип к окну, дергал меня за рукав:

— Гляди, Валя, гляди!

Впервые в свои пятнадцать лет ехал он так далеко. До того самой длинной дорогой в его жизни была дорога от Клушина до Гжатска и обратно. Впервые попал он и в вагон — исполнилась его давняя мечта прокатиться в поезде. А вагон был старенький, потрепанный и раздерганный на бесконечных путях войны,— общий вагон с просторными скамьями, с грязными окнами: казалось, пыль многих лет намертво въелась в стекло; с безалаберными сквозняковыми ветрами, дующими во всех направлениях.

Мелькали за окном еще зеленые перелески вперемежку с желтой стерней убранных полей, пристанционные постройки, села и деревни. Все для Юры было внове, все интересно.

Безрукий усач, опознав по моей старой гимнастерке «своего», вежливо полюбопытствовал:

— Куда, солдат, юношу везете, если не секрет?

Я отшутился:

— В Москву, ума набираться.

— Гоже.

— Все в Москву, все в Москву едут,— ни к кому, в общем-то не обращаясь, посетовала женщина.— Уж так-то ее, столицу нашу, заполонили, что на улице и повернуться невозможно. Сидели бы дома, знали б свои шестки.

Усач пристально посмотрел на нее, заметил вполголоса:

— Между прочим, соседнее купе совершенно свободно.

Уговаривать женщину не пришлось — она подхватила разбухшую сумку и быстренько убралась за перегородку. Через несколько минут оттуда послышался завидный храп.

Усач сел у окна, напротив Юры.

— Впервой едешь, паренек? Тогда слушай, буду тебе про дорогу рассказывать. И-интересная у нас получается дорога. Много тут крови пролито, и в стародавние дедовские времена, и в наши. Вот скоро Бородино будем проезжать, вечной русской славы поле. Про Кутузова слыхал? Обязан знать. Как увидишь с левой стороны памятник с орлом на макушке — так знай: самое Бородино и есть.

Он сунул руку в карман, достал кисет, протянул мне:

— Давай закурим, солдат. В каких войсках служил?

— Валентин танкист,— опередил меня Юра.— Стрелком был на Т-34.

— Сродственники, выходит. По той простой причине, что я артиллерист.

Он кивнул на пустой рукав, заколотый булавкой.

— На Бородинском поле как раз и оставил. Про капитана Тушина читывали? Так вот и мы...