Повести - Рубинштейн Лев Владимирович. Страница 25

Алесь теперь был учеником на Печатном дворе. Начал он с того, что тянул рукоятки пресса на печатном стане и убирал мусор. Сейчас он уже учился набирать строчки. Волосы его были подвязаны ремешком, как у дедушки Ефремова, и так же, как Ефремов, говорил он мало и веско.

Дверь открылась, и в комнату шагнул молодцеватый офицер с обветренным лицом — поручик Ефремов.

— Ребята, готовьтесь, — сказал он таинственно, — государь к вам на двор едет! Алексей, подойди ко мне!

Алесь подошёл поближе.

— Помнишь, как мы с тобой после Полтавы скакали?

— Как же, помню, господин поручик…

— На пути тело лежало. Я тебе не сказал кто… Длинноносый это был!

— Который за вашею сумкою охотился?

— Он! И убили его не пулею, а топором. Сейчас только пришло мне в разум, кто его порешил…

— Кто же?

— Атаман Ястреб!

Поручик был так доволен своим открытием, что повторил весь рассказ, энергично похлопывая себя ладонью по нагрудной бляхе.

— А его королевское величество-то! Еле ноги унёс! И знаешь куда? К туркам! Ого! А сулился быть на Москве!

— А вы куда поскачете?

— Завтра на рассвете в город Санкт-Питербурх с бумагами…

На дворе зашумели. Ворота распахнулись настежь. Въехали несколько конных. Граф Мусин-Пушкин появился в парике, без шляпы, на крыльце, устланном ковром. За ним выплыл, скромно опустив голову, Поликарпов.

Подъехали крытые сани, открылась дверца, и длинная, худая нога в тяжёлом башмаке с медной пряжкой решительно ступила прямо на ковёр. Все кругом поклонились в пояс.

Алесь и поручик находились в правильной палате, когда дверь распахнулась и в тихое, пропахшее бумагой и свечами помещение ворвались топанье башмаков и стук палки. Пётр быстро шёл, опираясь на толстую трость, склонив набок голову. Усы его топорщились, длинные волосы были отброшены назад, чёрные брови на круглом темноватом лице казались наведёнными углем, щека подрагивала.

Ему поднесли «Ведомости», недавно напечатанные новым шрифтом. Он прочитал их и поморщился.

— Слов важных много, — сказал он, — печатаем не праздной ради красоты, а для вразумения и наставления чтущему. Литеры же надобны тонкие и ясные, дабы читать было легче и быстрее.

Он остановился и задумался. Глаза его бегали по расписанным голубой краской сводам правильной палаты.

— Господин секретарь, пиши, — сказал он, — в нашем Питербурхе скоро типографию завести. Ибо граду святого Петра быть столицею. Литеры же российской азбуки утвердить навечно, каковыми книгами отныне печатать и детей учить! Господа типографщики! Вам всем велю трудиться рук не покладая. Вы нам не менее надобны, нежели войски или строители крепостные. Все России служим. За мной!

И он понёсся в следующую палату. Оттуда долетел его отрывистый, хрипловатый голос:

— Секретарь, пиши, походный стан построить, с собой в дальние походы брать. И к тому обучить людей, умеющих быстро листы составлять и печатать… Прошу за мной, за мной!

Стук палки затих вдалеке.

— Слышал приказ? — сказал поручик Ефремов. — Авось ещё не раз на дорогах встретимся, друг любезный Алексей!

Не знаю, встретились ли ещё Алесь с Павлом Ефремовым. Оба они не мало в жизни повидали дорог, рек и городов.

Через заскорузлые руки Алеся прошло много книг. Шрифт в этих книгах менялся, но буквы становились всё красивее и стройнее, и с каждым годом их становилось всё больше. Говорилось в этих книгах и о математике, и о механике, и об истории, и о географии, и о военном деле, и о медицине. Были здесь и учебники, и словари, и описания звёздного неба.

Жили типографщики небогато. Алесь получал в год пятьдесят рублей и несколько пудов хлеба. Иногда вместо жалованья ему выдавали книги для продажи. Но покупателей было мало, и Алесь ставил книги на полку.

По воскресным дням бродил он по Москве — коренастый, худой, со светлыми волосами, остриженными в скобку. На нём был потёртый кафтан, чулки и тяжёлые башмаки.

Мальчишки, которые сидели с удочками на зелёном берегу реки Неглинной в надежде выловить пескаря, знали, что это «дяденька с Печатного двора».

Рядом с «дяденькой» часто появлялся маленький круглый человечек в большой треугольной шляпе и с палкой в руках. Человечек был очень живой. Он говорил безостановочно, а «дяденька» шёл, заложив руки за спину, и слушал. Мальчишки-рыболовы слышали только отдельные фразы:

— Поликарпов всех вас по миру пустит! Пропитание ваше скудное, ученики по дворам ходят, просят хлеба кусок… То ли дело у меня! Мою библиотеку…

— Знаю я вашу библиотеку, Василий Анофриевич, — отвечал ему «дяденька», — дом до сего времени не построен…

— За пожарным оскудением и разорением! Однако дай срок — будет!

Срок у Василия Киприанова оказался невелик. Он через несколько месяцев умер.

Алесь продолжал расхаживать по Москве один, задумчивый и молчаливый.

Он переходил по шаткому деревянному мосту через узкую и мутную речку Неглинную и брёл мимо лавок гудящего Охотного ряда, дальше по Моховой, туда, где заходящее солнце золотило купол церкви «на Сапожках», где от круглой башни Кутафьи начиналась Смоленская дорога.

По этой дороге он когда-то прискакал в Москву с поручиком Ефремовым.

На сотни вёрст в сторону заходящего солнца тянулась эта дорога, в край, одетый рыжими соснами. Там он родился.

Он останавливался возле высокого забора Аптекарского двора. За забором лаяли собаки. Здесь в каменных погребах хранились не только лекарственные травы, но и мясо, и рыба, и овощи для царского стола.

Он долго смотрел на румяное небо над низкими крышами и колокольнями Арбата. По Москве плыл протяжный звон.

Город заканчивал свой день.

Но что это? И Моховая, и Аптекарский двор, и колокольни, и одинокая фигура московского типографщика словно подёрнулись светлым туманом. Они тают в пылающем облаке заката, и на их месте появляются новые дома и люди.

Улица залита асфальтом. По асфальту, шурша, несётся поток автомашин. Сотни красных огней текут от центра к мосту через Москву-реку.

Это сегодняшняя Москва. Холм Аптекарского двора оделся в камень. Над ним появилось высокое серое здание с колоннами. На крыше каменные фигуры. Между колоннами снует множество людей. Они входят и выходят из этого здания, ныряют в подземные коридоры, над которыми в сумерках горит красная буква «М» — ход в метро.

Это Ленинская библиотека.

Здесь стоят на полках миллионы книг — почти все книги, когда-либо напечатанные на русском языке. Идём под колоннами. Дворик. Плещет фонтан, украшенный пастью дельфина. Дальше входим и поднимаемся на четвёртый этаж.

Ещё одна тяжёлая дверь. За ней большой тихий зал. Чуть поблёскивают стёкла витрин — «отдел редких книг».

Вот они — под стеклом — книги, которые печатал Алесь:

«Геометриа славенски землемерие. Издадеся новотипографским тиснением»…

«Книга Марсова, или воинских дел от войск царского величества российских совершенных»…

«Поверенные воинские правила, како неприятельские крепости силою брати…»

Вот первый оттиск азбуки, который путешествовал на войну в сумке поручика Ефремова. На нём надпись, сделанная нервной рукой Петра: «Сими литеры печатать исторические и манифактурные, книги, а которые подчернены, те в вышеписанных книгах не употреблять».

Славные книги, славные буквы — круглые, чистые, стройные!

Фамилия Алеся нигде не проставлена. Мы не знаем его фамилии. Может быть, и звали-то его вовсе не Алесь, а как-нибудь по-другому…

Старик Ефремов, словолитец, — тот определённо был. Вот его фамилия и подпись: «К сей азбуке пунцоны, и материцы, и формы делал, и руку приложил Михайло Ефремов».

И ещё был совсем давно Иван Фёдоров. Вот его «Апостол», с красными и чёрными буквами. Напечатана была эта книга в сумрачные времена Ивана Грозного.

Иван Фёдоров — «москвитин», отец русских печатников. От него пошла прямая дорога до наших дней.

Честь печатникам, честь справщикам, словолитцам, наборщикам, гравёрам, переплётчикам, библиотекарям! Славная память Ивану Фёдорову!