Повести - Рубинштейн Лев Владимирович. Страница 39

Панька понял, что Пушкин ответил не то, что полагалось по учебнику. Галич повернулся всем корпусом к дряхлому старичку в синем фраке со звездою. Старичок, согнувшись, дремал в кресле и кивнул головой в полусне.

— Я полагаю, — сказал Галич, — что следует нам выслушать также опыты сего воспитанника в высоком роде. Господин Пушкин сочинил стихи под названием «Воспоминания в Царском Селе». Осмелюсь просить внимания вашего…

— Выгораживает, — сказал один из дядек вполголоса. — Галич никого топить не станет.

— Он за наших? — спросил озадаченный Панька.

— Дурень! Он справедливый!

Панька оживился. Он желал победы лицейским, как при игре в лапту.

Пушкин кашлянул и неуклюже вытащил из-за обшлага бумажку. Но он не заглянул в неё, а скомкал в кулаке и начал читать, по обыкновению, сквозь зубы, как на уроке:

Старичок открыл глаза, посмотрел на Пушкина удивлённо и повернул к нему левое ухо.

Пушкин читал, всё больше воодушевляясь:

Голос его становился всё увереннее и звонче. Руки его задвигались, Он говорил о минувшем веке — веке героев, о памятниках царскосельских — о Екатерининском дворце, о великолепной Ростральной колонне на пруду, об Орлове, Румянцеве и Суворове.

В зале послышался шёпот. Старичок уронил руки на стол, вперился в Пушкина, улыбнулся и зашевелил губами.

— Старик почтенный кто же будет? — спросил Панька.

— Дурень! Это сам Державин и есть!

Пушкин читал всё вдохновеннее. Голос его звенел металлом. Галич сложил ладони на животе и удовлетворённо покачивал головой в такт.

Пушкин читал о нашествии Наполеона, о родной Москве, окровавленной и сожжённой, о победе над врагом и о призвании поэта —

Державин поднялся и протянул обе руки к Пушкину. Пушкин дико посмотрел кругом и вдруг заметил, что в зале сидит множество людей, что за столом экзаменаторы, а у Державина на щеке слеза.

Он тряхнул кудрями и бурно устремился к выходу из зала.

Среди гостей прокатился гул.

— Что же ему за это будет? — в ужасе спросил Панька.

— Дурень! Видишь, Державин хотел Пушкина обнять! Даже слеза его прошибла!

«Ну, слава богу, наша взяла», — подумал Панька.

На следующий день Панька подошёл к Пущину и рассказал ему про всё, что видел в щёлку.

— Теперь их благородие господин Пушкин из лицейских будут самый главный? — спросил Панька.

Пущин улыбнулся.

— У нас главных нет, — сказал он, — у нас, в Лицее, республика… Пушкин, конечно, гений. А нам, обыкновенным людям, следует о другом думать — о назначении нашем в жизни. Мы уже не дети.

Панька не понял.

— Вырастешь, поймёшь, — добавил Пущин и отошёл.

«ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ»

У лицейских появился свой журнал. Это была книжка в красном сафьяновом переплёте. На переплёте были вытиснены буквы «Лицейский Мудрец» в золотом венке и год «1815». Страницы были переписаны аккуратной рукой лицеиста Данзаса, который по успехам был на последнем месте, но зато отличался превосходным почерком. Он так и написал в заглавии: «Печатано в типографии Данзаса».

Журнал помещал стихи и прозу, откликался на все лицейские события. В нём появилась статья под названием «Борьба двух монархий».

«Тебе известно, — сообщал „Лицейский Мудрец“, — что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая „Бехелькюкериада“, производящая великий торг мерзейшими стихами… В соседстве сей монархии находится государство, называемое „Осло-Доясомев“… Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию „Бехелькюкериады“, но зато сия последняя отомстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства „Рейема“, разбила его совершенно при местечках „Щека“, „Спина“ и пр. и пр… Снова начались сражения, но по большей части они кончились в пользу королевства „Осло-Доясомева“… Наконец, вся Индия пришла в движение и с трудом укротила бешенство сих двух монархий, столь долго возмущавших спокойствие Индии».

Все понимали, что «Бехелькюкериада» — это Кюхельбекер; «Осло-Доясомев»— Мясоедов; «Рейем» — гувернёр Мейер; «Индия» — Лицей.

При этом сообщении помещён был рисунок, изображавший Кюхельбекера, который с вытаращенными глазами наступает на Мясоедова. У обоих бойцов пребольшие кулаки и престрашные лица. Вокруг Кюхельбекера рассыпаны листы мелко исписанной бумаги — вероятно, его стихи. «Осло-братец» Мясоедов изображён с длинными ослиными ушами. Вдали виден Мейер. У гувернёра волосы стоят дыбом от усилий растащить сражающихся. Ничего у него не получается.

Война между Кюхлей и «ослобратцем» возникла из-за басни, которую неожиданно сочинил Мясоедов. Басня эта была направлена против рисунков Илличевского. Художник всегда изображал Мясоедова в виде осла. «Нет, оба мы ослы, — писал Мясоедов, — вся разница лишь та меж нами, что ты вскарабкался на высоты, а я стою спокойно под горами…»

— Глупо! — сказал на это Вильгельм. — Мясожоров сам признал себя ослом в журнале!

Мясоедов обиделся вдвойне: во-первых, за то, что его оскорбили, а во-вторых, за то, что оскорбил его Кюхля.

— По крайней мере, я себя показываю ослом в журнале лицейском, а ты в журналах настоящих! — завопил он.

Он намекал на три стихотворения Вильгельма, которые были напечатаны в московском журнале.

Поэты напали друг на друга, и произошло ужасное сражение, описанное в журнале Данзасом.

— Жанно, останови их, — потребовал Дельвиг.

— Надоело мне с дурнями возиться, — отвечал Пущин. — Они сами остановятся, когда поймут, что мы уже не детки.

Это была любимая фраза Жанно. В последнее время он всем напоминал о взрослости.

Настоящей взрослости у лицейских ещё не было, но «война двух монархий» была последней дракой старшего курса. Сам Кюхельбекер завёл к себе в комнату Пущина и Пушкина и признал, что вёл себя недостойно и что настало время заняться «возвышенным».

И он показал друзьям свой словарь, он же «лексикон».

Это была толстая тетрадь. В неё Кюхля помещал выписки из книг, которые он читал. А читал он больше всех в Лицее. Выписки шли по алфавиту заголовков. Например, под заголовком «Сила и свобода» было списано из сочинений французского философа Руссо: «Первое из благ не есть власть, но свобода».

— А ты не хотел бы власти? — спросил Жанно.

— О нет! Зачем она мне?

— А славы?

Кюхля задумался.

— Мне только для того нужна слава, чтобы находить сочувствие людей порядочных, — твёрдо проговорил он.

Жанно это понравилось.

— Свобода — это главное, — сказал он, — остальное пустота.

Под заголовком «Правители» у Кюхли было несколько фраз о преступных правителях и сказано было, что преступный правитель хуже вора и убийцы.

— Кто примером? — спросил Пушкин.

— Король из шекспировой трагедии «Гамлет», который брата своего тайно отравил, дабы завладеть престолом.

— Так это из трагедии! А у нас на самом деле был царь Борис, — весело сказал Пушкин.

— Какой же он преступник?

— Приказал царевича Дмитрия зарезать. Не знаешь?