Пламя гнева - Выгодская Эмма Иосифовна. Страница 39

Глава тридцать шестая

«Макс Хавелаар»

В мае 1860 года в Амстердаме вышла книга: «Макс Хавелаар, или Кофейные аукционы Нидерландского Торгового общества». Это — было как удар грома, который отозвался по всей стране.

Голландии бросили в лицо обвинение в разбое.

Все знали о том, что кофе везут с Явы, какао — с Суматры, гвоздику — с Целебеса. Все знали, что великолепные дома на Роттердамской набережной, нарядные виллы в окрестностях Амстердама, новые паровые суда в порту — всё это создано и построено на доходы с кофейной и сахарной торговли. И вот нашёлся человек, который сказал: «Это разбой. Каждый мешок кофейных зёрен — это обездоленная семья. Каждый ящик сахара — умирающие дети».

— Неужели это правда? — ужасались люди, никогда не бывавшие в колониях. — Может быть, автор всё это выдумал?

Пятьсот экземпляров книги разошлись с молниеносной, невиданной для Голландии быстротой.

Ван-Леннеп плохо рассчитал.

Вместо «осторожного предупреждения людям избранным и образованным», книга превратилась во всенародное позорище для его родной страны.

Иностранные газеты забили тревогу. Вот как получают голландцы своё какао!.. Бельгия забывала о своём Конго, французы — об Индокитае, англичане — о своей Британской Индии. Печать Лондона, Парижа, Брюсселя подняла шум. Голландия, страна сыров и сельдей, недаром выходит на первое место по какао и сахару. Вот как обращаются голландцы с населением своих островов!

Книга дошла до Явы, и в Батавии, Сурабайе, [44] Джакарте уже пели эту песню.

«Действительно ли малайцы, яванцы, сунданцы в наших колониях подвергаются столь жестокому обращению, или это измышления автора книги?» — запрашивали в голландском парламенте.

Кто же он был, автор книги, этот неизвестный человек, спрятавшийся за странным именем, этот Мультатули, который смело заговорил о том, о чём молчали все?

Говорят, он сам служил в Индонезии. И как раз в том самом Лебаке, о котором он пишет.

Что за странное название для книги: «Макс Хавелаар»! Это значит: Макс нищий. Говорят, автор сам был нищий, когда писал эту книгу.

— Кто станет слушать такого человека? — волновались купцы. — Кто поддержит этого сумасбродного Деккера? Его выгнали со службы в колониях. От него отказались его собственные родные. Его книгу больше не будут печатать.

Эдвард не мог пройти по улице, на него оборачивались. На Эвердину показывали пальцами: про неё тоже было написано в книге. Но там она называлась Тиной.

А Дроогштоппель? Кого автор осмеял под фамилией Дроогштоппеля?

— Не меня!.. И не меня! — открещивались амстердамские купцы.

Один Дроогштоппель даже отозвался — напечатал в газете возмущённое письмо: как можно так издеваться над отечественной торговлей!

— Нет, нет, этого человека никто не поддержит. Он одинок! — утешали себя кофейные торговцы.

Они ошибались. Эдвард не был одинок. Его книгу читали. Она воздействовала на умы. Её читали студенты, молодёжь, рабочие в доках, грузчики в порту. Слава, настоящая народная слава пришла к Эдварду. Его останавливали на улице. Ему писали письма. Его подстерегали под дверьми, просили у него книгу.

«Макса Хавелаара» у самого Эдварда не было.

Пятьсот экземпляров разошлись, и новых издательство больше не выпускало.

— Пока я жив, мои богатые соотечественники могут быть спокойны, — сказал Ван-Леннеп. — Больше ни одного экземпляра книжки в свет не выйдет.

Глава тридцать седьмая

Сорок гульденов за книгу

— Помнишь, в Гааге?

— Да, в Гааге, — сказала Эвердина.

— Я получил твою телеграмму в двенадцать часов ночи: «Эду серьёзно болен, дифтерит, врач опасается самого худшего». У меня не было ни стюбера… Я писал тогда свои «Идеи»… У меня было много идей и мало денег… Я пошёл по городу собирать деньги, чтобы поехать к вам. В Гааге у меня было много знакомых и ни одного друга… Я стучался к почти чужим людям в первом часу ночи. Многие готовы были выругать меня, но, увидев моё лицо, молчали. Кое-где мне отвечали, что хозяин ещё в пивной, и я ходил ночью, усталый, по пивным, чтобы достать ещё два-три гульдена. Кое-где мне вовсе не открывали дверей… Всё-таки я набрал нужную сумму и утром сел в поезд…

— А в поезде ты встретил бродячих музыкантов, которые ехали из Гааги без гроша, и отдал им половину денег, — сказала Эвердина.

— Как можно было сделать иначе, Эвердина? Они хотели продать свою скрипку, чтобы пообедать.

— Ты был так горяч всегда, Эдвард, и так неосторожен! — сказала Эвердина.

— Должно быть, я слишком долго жил в Индонезии, — сказал Эдвард. Он улыбнулся. — Какой-то я не такой, как все здешние люди. «Не гуляй слишком долго под пальмами», — поётся в песне.

— А раньше? — сказала Эвердина.

— Да, раньше!.. В детстве я прыгал в канал за книгой.

Он кивнул в окно. В низкое, срезанное крышей чердачное окно комнаты виден был город, каналы, западные доки, суда, и снова каналы, — Амстердам, город, забредший по колено в море.

— Это было недалеко отсюда, на Броверс-Грахте, — сказал Эдвард.

Он всё улыбался синими, как в детстве, глазами.

— И всё-таки я не такой, как они, — сказал Эдвард. — Я не могу быть с ними.

Он сидел у окна у перевёрнутых козел, с настланными поверх досками.

Эдвард сам пристроил себе для работы эти козлы вместо письменного стола.

Десять лет голландские купцы могли спать спокойно. Ван-Леннеп был жив и охранял их от новых изданий «Макса Хавелаара».

— Кто купил дом, тот имеет право разрушить его. Я купил эту книгу, чтобы её уничтожить, — сказал Ван-Леннеп.

Эдвард судился, требовал, писал письма в газеты, — ничего не помогло.

Закон есть закон, — книга принадлежала Ван-Леннепу.

— Я счёл бы преступлением своим перед родиной, если бы допустил, чтобы такая книга получила широкое распространение, — заявил Бан-Леннеп на суде. Суд вынес решение в его пользу.

Эдвард оглядел свою комнату, получердачное окно, разбитую деревянную постель, козлы у окна.

— Помнишь, как я писал свою книгу, Эвердина? Я и сейчас такой же нищий.

Он кочевал из Амстердама в Брюссель, из Гааги в Антверпен, без часа покоя, без верного крова. Он работал на постоялых дворах, в трактирах. Эвердина тайно переезжала из города в город, спасаясь от кредиторов. Эду и Нонни годами жили у чужих людей. Часто Эдвард не мог выйти на улицу из-за рваных сапог, слишком изношенного платья. У него не хватало двадцати стюберов на керосин, на почтовую марку. Он закладывал зонтик за десять сантимов, чтобы выкупить на почте нужное доплатное письмо. Он крал репу и горох с крестьянских огородов, чтобы не умереть с голоду.

— Голландцам будет стыдно! — сказала Эвердина. — Когда-нибудь…

— Да, — сказал Эдвард. — Когда-нибудь…

Тень прошла по его лицу. Но он уже снова улыбался.

— Зато за эти десять лет я успел придумать посвящение ко второму изданию.

— Какое? — спросила Эвердина.

Эдвард написал на бумаге, протянул ей листок.

«Верной подруге, — прочла Эвердина, — героической матери, благородной женщине…»

— Кто это? — спросила Эвердина.

— Догадайся сама! — сказал Эдвард.

Почтальон шёл по двору.

— К нам, Эвердина!.. Письма!.. Много писем!..

С почтой пришли письма из Брюсселя, из Лондона, из Индии. Много писем и одна телеграмма из Гааги.

Эдвард распечатал телеграмму. Он прочёл, и листок задрожал у него в руке.

— Что такое? — спросила Эвердина.

— Ван-Леннеп умер, — сказал Эдвард.

Наследники уступали за две тысячи гульденов право на переиздание «Макса Хавелаара». Издательство Шадда телеграфировало Эдварду об этом. Оно покупало у наследников книгу.