Моя школа - Бондин Алексей Петрович. Страница 28

Я нацелился и прыгнул. Мне показалось, что земля завертелась. Я ткнулся в сумет снега к забору, чувствуя, что в рот, в нос, в уши мне лезет снег. Но быстро вскочил на ноги, смотря вслед удаляющемуся товарищу. Сквозь серую дымку снежной пыли мне показалось, что Денисов машет руками и что-то кричит. Но он скрылся за поворотом.

Я встаю и отряхиваюсь. Снег набился мне за воротник. Он тает и холодными, острыми струйками стекает вниз по голой спине. Сумка с книжками валяется в стороне. Вижу — идет Денисов. Он припадает на одну ногу, хромает. Он весь в снегу, у шинели правая пола почта напрочь оторвана.

— В-вот п-прокатились… — держа оторванную полу шинели в руке, сказал Денисов.

На щеке и носу его кровь. Я спросил его, что это значит.

— Я по дороге м-мордой п-проехал, — вытираясь рукавом, пояснил Денисов.

— А я хорошо соскочил, — сказал я, хотя чувствовал, что мои коленки саднят.

— Я в-видел… Хребет не с-с-сломал?…

У меня вдруг заныло сердце: я увидал, что у моего сапога оторвался каблук. Он болтался на подошве, а когда я пошел, он захлопал мне по пятке.

— Всё ни-чего, за шинель мне п-попадет, — печально рассматривая оторванную полу шинели, с досадой говорил Денисов. — П-прокатились… Нет, бг-бг-больше — к чорту!

Дома я слышал, как мать Денисова встретила своего сына:

— Ванька, что это?… Господи!.. На тебе одежа, как на огне, горит.

О своем каблуке я не сказал Ксении Ивановне. В этот же вечер подвязал его мочалиной и пошел к родительскому дому, к дяде Феде. Он встретил меня обычными словами:

— Ну, что, Олешка?

— Вот, оторвал каблук у сапога.

— Каблук? Где это тебе помогло?… Ну, снимай, я притачаю. Дядя Федя сел на свое обычное место и принялся починять мне сапог, говоря со вздохом:

— Ох, Олешка, Олешка! Видно, тебе на голове хоть кол теши, ты одно свое — озорничаешь…

Любили мы из школы заходить также на заводский пруд. Мы там гонялись друг за другом.

Раз почти половина класса пришла смотреть наши гонки. Я должен был в этот день гоняться с Егором Еремеевым.

— Т-тяжел ты бг-бг-будешь, Егор, с Лешкой гоняться, — сказал ему Денисов.

— Н-ну! — презрительно ответил Егор.

День стоял серый, теплый. С неба падали редкие легкие пушинки снега. Мне во что бы то ни стало хотелось обогнать Еремеева, так как за нас, за обоих, ребята заложили по карандашу и по два перышка. Карандаши и перья должны были пойти в пользу победителя.

Еремеев спокойно сел на снег и разулся. Он был в крепких шерстяных чулках. На мне же были серые валенки, надетые на босу ногу,

А ты, Олешка, как?… Разуешься? — спросил меня Еремеев.

Я без чулок.

Ну, так простись с карандашом и с перьями.

Гоняться условились на один круг, в одну версту. Я сбросил с себя шубенку, шапку и приготовился.

Всё — по чину. Выбрали судей. Побежали. Долгое время бежали рядом.

Я посмотрел на Егора. Щеки его еще больше надулись, он искоса поглядел на меня, серьезный, деловитый, и, тяжело отдуваясь, сказал:

— Намочу я тебе…

И стал меня обгонять. Мне тяжело было бежать в валенках. Мы пробежали уже половину круга. Я слышал голоса ребят:

Егор далеко ушел.

Не нагнать Алешке.

Я сбросил валенки, прижал их подмышкой и легко» почти не касаясь ногами дороги, помчался вслед за Егором.

— А ну, шевелись, Егорушка! — крикнул ему.

Он испуганно, тяжело дыша» покосился на меня. Я быстро оставил его позади…

— Да ты босиком-то!.. — закричал он.

Но я промолчал; я слыхал, что во время бега говорить не надо. Ребята цепью стояли поперек дороги. Денисов кричал, взмахивая моей сумкой:

— На-аша берет!.. Лешка, н-нажми!

И я нажал. Ноги мои точно обжигало снегом. Егор пришел к месту медленным шагом, тяжело переводя дыхание. Мы победоносно пошли домой. В сумке у меня лежали новый карандаш и два перышка.

ГИМНАСТИКА

С той поры, как мы с Ксенией Ивановной поселились в доме Цветкова, я ежедневно наблюдаю за Иваном Михайловичем и узнаю его ближе. С раннего утра он ходит по двору в своем обычном костюме. Его красная турецкая феска ярким пятном плавает на сером фоне двора. Он часто достает свою табакерку, нюхает и, подумав, идет вдоль двора, напевая: «Трум-тум-тум-бум-бум-бум…» Хозяйски окидывает двор, лезет на голубятню и, слышно, там перекликается с соседом, тоже голубятником:

— Федька, ты у меня чубарую голубку загнал?

— Загнал! — кричит Федька.

— Ты мне её отдай.

Слышно, как он возится на голубятне, бегает, ухает; должно быть, опять ястреб напал на голубей.

Ползая однажды по крыше со шнурком, он долго что-то измерял и подсчитывал.

Я спросил:

— Вы чего это, Иван Михайлыч, делаете?

— Спрос. А кто спросит, того черти с печки сбросят.

Он понюхал табак, сидя верхом на коньке крыши, и задумчиво проговорил:

— Ты вот подсчитай мне, сколько нужно заплатить маляру за то, чтобы он окрасил мне крышу. По двадцать копеек за квадратный аршин.

Я залез на крышу. Она была шатром, на четыре ската. Я обмерил её и тут же мелом подсчитал:

— Сто сорок четыре квадратных аршина.

Он подумал и сказал:

— Врёшь, меньше.

— Нет, — твердо сказал я.

— Врёшь!.. Со мной не спорь… Со мной никто не спорит.

Весь этот день он ползал по крыше. Слез с неё с разорванной штаниной и уверенно определил:

— Сто двадцать с четвертью.

Но пришел маляр и подтвердил мою цифру. Цветков сказал:

Правильно, я так же подсчитал. А увидев меня вечером, сказал мне:

— Побил ты меня. Молодец!

В наши ребячьи дела он всегда вмешивался. В сарае мы повесили трапецию и здесь изображали цирковых акробатов. Я умел делать солдатиков, лягушек, подвешиваться на коленках. Смотря на нас и понюхивая табак, Цветков одобряюще говорил:

— Молодцы! Это развитие силы.

Но ему было досадно, что его Мишка не умеет упражняться на трапеции. Мишка хватался за палку трапеции, вскидывал ноги, а Цветков помогал ему, опасаясь, чтобы Мишка не упал.

— Ну… Не так, дурак… Вот так… Не так… Зацепляйся ногой. Ну, дурак!

Мишка горячился. Его косые глаза округлялись, он краснел, но у него не выходило. Однажды Цветков не вытерпел, схватился за палку и сердито сказал Мишке:

— Смотри, болван, я сделаю.

Мы замерли, а Цветков бойко взметнул ногами, чтобы закинуть их на палку. О ноги спала калоша и улетела в угол. Рубаха завернулась, обнажая напряженное тело. Зацепившись ногами за палку, он повис вниз головой. Кряхтя, он хотел взобраться на палку и сесть, но руки оборвались, и он мешком свалился с трапеции на землю, устланную сеном. Мы перепугались. Мишка захохотал. А Цветков, тяжело вставая, конфузливо заявил:

— Чемодан у меня тяжелый, а то бы я лучше вас сделал.

И отошел, будто не ушибся, даже запел, пощелкивая в табакерку:

— Трум-тум-бум-бум…

Однажды в комнату торопливо вбежала Ксения Ивановна и почти плачущим голосом крикнула:

— Олешенька, собирай всё!.. Мы горим!..

Я выбежал во двор. В углу, из-под конька деревянной крыши сарая, торопливо клубились черные кудри дыма, высовывался острый язык огня, облизывал край стропил. В колодце звякали ведра. Незнакомые женщины таскали на коромыслах воду к сараю. Бегали люди, кричали. Где-то трещали доски, стучали топоры и глухо потрескивало что-то под крышей сарая, точно там кто-то ожесточенно грыз дерево острыми зубами.

В комнате Ксения Ивановна увязывала в простыни пожитки. Я решил, что пожар далеко.

— Не надо, Ксения Ивановна, не дойдёт до нас.

Она посмотрела на меня, схватила с божницы икону, вышла с ней и встала, держа её на руке.

Цветков забежал на голубятню, выгнал из неё голубей, а самых, очевидно, дорогих посадил в решето, под сетку, и ходил в густой толпе людей возле пожара, как безумец, не обращая внимания на то, что из его дома в лихорадочной поспешности вытаскивали сундуки и мебель.