Отвергнутый дар - Боумен Салли. Страница 33

Они отправились на Луару на личном самолете Эдуарда. И в течение первой недели в этом сказочно красивом доме она переходила от предельного счастья к унылому отчаянию. Чем больше ей хотелось сказать Эдуарду правду, чем важнее и неотложней становилась эта правда, тем более она казалась пугающей и невозможной.

Он любит меня, он не может любить меня; эти две фразы постоянно бились в ее мозгу. Шли дни, прошла неделя, и порой Элен казалось, что она сходит с ума: вот она на горной вершине, и вот уже в долине, миг на солнце, и уже в тени Эдуард научил ее ездить верхом, она обучалась быстро. Был конец августа, потом пришел сентябрь, дни были наполнены ярким чистым солнечным светом без всякого намека на осень, но Элен казалось, что апрель поселился в ее рассудке и сердце и привил им изменчивость.

Бывало, она ложилась в постель в счастливом восторге, а затем ночью ей снился Билли. Она слышала обвиняющий голос его матери, и он звучал в ее ушах до пробуждения, и наступившее утро было уже испорчено. Она несколько замкнулась в себе и видела, что Эдуард заметил и это его ранит. Если бы можно было ему объяснить, думала она тогда, если бы можно было рассказать ему всю правду… Иногда она даже в нетерпении поворачивалась к нему, все нужные фразы уже были готовы в ее мозгу и рвались наружу. Но в самый последний момент она не находила в себе сил выговорить их и говорила о чем-нибудь другом.

– Я иногда чувствую себя такой неуверенной, а потом вдруг сильной. Так и бывает, Эдуард, когда кого-нибудь любишь? – спросила она его однажды ночью, став рядом с ним на колени, крепко обняв его за шею и тревожно заглядывая в глаза.

– Наверное, поначалу. Я чувствую то же самое. – Он наклонил голову и прижался губами к ее щеке; иногда он боялся показывать ей, как трогают его ее невинность и искренность. Когда он поднял глаза и увидел ее взволнованное лицо, то прижал ее к себе и обнял.

– Не сомневайся, – сказал он с силой. – Сомневайся в чем-нибудь другом, но не в этом. Ты не должна. Я тебе не позволю.

В конце второй недели сентября Эдуард вопреки своим желаниям был вынужден вернуться в Париж из-за деловых обстоятельств. Пришло время выставки первой коллекции Выспянского – сначала в Европе, потом, в этом же году, в Америке, и хотя он возлагал на эту коллекцию все свои надежды и приготовления шли полным ходом, внутри фирмы де Шавиньи кое-кто оказывал сопротивление и коллекции, и ее размерам. Два его директора, в частности, вели осторожную борьбу в тылу; с тех пор как он покинул Париж, они почти не продвинули дело.

– Но почему они так поступают? – спросила Элен. Эдуард показал ей некоторые проекты Выспянского, и даже она, не будучи экспертом, понимала, что они превосходны.

– На это есть тысяча причин, дорогая. – Эдуард нетерпеливо двинул рукой. – Иногда я думаю, что они возражают мне ради того, чтобы возразить. Иногда мне кажется, что у них мания величия. Иногда они приводят доводы, которые кажутся им самим достаточно убедительными, – коммерческие доводы. Я не всегда считаю их виноватыми. Их волнуют балансовые документы, повышение прибылей Их не интересует искусство, они как раз считают, что оно плохо продается. Работы Выспянского необычны и дороги. Они нацелены на узкий круг покупателей. В компании де Шавиньи всегда были люди, считавшие, что рынок умирает, что нам надо сосредоточить силы на других наших отраслях – собственности, отелях и всем прочем. Они были бы рады урезать наше ювелирное подразделение, даже продать его. Пока я с ними, они не могут этого сделать, поэтому довольствуются тем, что ставят мне палки в колеса. Вот и все. В фирме был человек, который занимался такими вещами от моего имени, он подмечал малейший бунт и быстро расправлялся с ним. Но сейчас он работает дли меня в Америке, а другого такого помощника по улаживанию конфликтов я не нашел. Не беспокойся. – Он улыбнулся. – Я смогу с этим справиться быстро. Полечу туда и вернусь в тот же день.

На следующий день рано утром он отбыл, позаботившись предварительно о том, чтобы весть о его готовящемся прибытии разнеслась по его парижским конторам. Оказавшись на месте, он держался со всей предусмотрительностью, словно в его приезде не было никакой срочности. Утро он провел, занимаясь текучкой, пообедал на скорую руку со старым другом Кристианом Глендиннингом, приехавшим в Париж руководить новой выставкой, только что перевезенной из его галереи на Корк-стрит в Лондоне в его же галерею на Левом Берегу. Кристиан заметил, с искоркой во взгляде, что Эдуард, похоже, пребывает в отличном настроении. Потом Эдуард вернулся к работе и тогда, и только тогда, вызвал к себе двух тех самых директоров.

Он с интересом наблюдал за обоими, когда они пришли. Мсье Бришо, старший из них, был бледен и растерян, он явно нервничал. Ему было лет шестьдесят с небольшим, он был старателен, трудолюбив, лишен воображения и давно уже поднялся на предельную для него высоту. Наверно, ему досаждал тот факт, что его больше не повышают; в самом деле, он вмешивался в разные дела, вынюхивал разные сведения, подавал пространные доклады о положении дел в других отделах. Возможно, он думал, что таким образом демонстрирует свою энергию и преданность фирме, а может, просто суетился. Однако на этот раз он зашел так далеко, что притормозил директиву, исходящую лично от Эдуарда, и Эдуард был почти уверен, что его подтолкнул к этому де Бельфор, тот, кто вместе с ним пришел сейчас в кабинет.

Филипп де Бельфор тоже был бледен, но не от нервов, в этом Эдуард не сомневался. Бришо сделал пробежку по комнате, подошел к стулу, но не был уверен, садиться ли ему; де Бельфор же вошел размеренным и неторопливым шагом. Бельфор был высокий грузный человек на несколько лет моложе Эдуарда. Движения его всегда были степенными, речь замедленной и тяжеловесной. Светлые волосы нависали над его тяжелым бледным лицом, набрякшие веки прикрывали глаза неопределенного цвета. Они придавали лицу заносчивое, почти глумливое выражение. Он всегда напоминал Эдуарду большую бесцветную рыбу, блаженствующую в морских глубинах, куда не достигает дневной свет. Эдуард не любил его, но восхищался им. Этот человек мог казаться надутым, и ему явно не хватало обаяния, зато он был умен, проницателен, решителен – самый способный человек из всех, принятых на службу в компанию со времен Саймона Шера.

В фирму он пришел лет пять назад, вооруженный впечатляющими регалиями: отец, уже покойный, почтенный и известный биржевой маклер, дипломы первой степени из Сорбонны и лондонской Школы экономики, опыт работы в фирме Ротшильдов, где его сразу признали птицей высокого полета. Он был человеком, который с одинаковой беглостью говорил по-французски, по-английски, по-немецки и по-испански, не боялся ответственности и принятия решений, схватывал ситуацию с быстротой и изворотливостью ума, которые никак не сочетались с тягучестью его речи. Эдуард знал, что он приобретал связи в Париже и Лондоне с той же энергией и находчивостью, с которыми работал, знал, что этот человек пойдет далеко, а ведет себя так, словно он не на пути к будущему величию, а уже обрел его, может быть, с рождения.

Теперь, пока Бришо растерянно колебался, уставясь на Эдуарда через письменный стол, де Бельфор подошел к стулу и сел тяжело и самоуверенно, словно говоря: пока посижу здесь, но мое настоящее место по ту сторону этого стола.

Они с Эдуардом взглянули друг на друга, затем де Бельфор отвернулся и медленно обвел взглядом комнату, как он всегда делал в этом кабинете, словно ему было интересно пересчитывать предметы его обстановки. Эдуард посмотрел на него, слегка нахмурясь. Для него было источником постоянного раздражения то обстоятельство, что он испытывает инстинктивную неприязнь к де Бельфору, человеку, который уже возродил для де Шавиньи производство и продажу новых товаров, в высшей степени выгодных для фирмы. У де Бельфора – размах, коммерческое воображение и дерзость – качества, которыми наделен и сам Эдуард, в некоторых отношениях они были схожи, – и все же Эдуард чувствовал себя с ним неловко. Кроме того, и это ощущалось с самого начала, между ними всегда стоял барьер преднамеренного скрытого антагонизма.