Роман и повести - Баруздин Сергей Алексеевич. Страница 33

Наступит время, когда я пойму и этот шаг лейтенанта Соколова, и еще один его шаг — более страшный, непоправимый. И все непонятное во взаимоотношениях Соколова и Катонина не будет уже загадкой. И я, не скрою, буду преклоняться перед ним, нашим командиром взвода, нашим человеком — перед его выдержкой, справедливостью, мужеством, чувством долга…

А сейчас Соколов выхватил пистолет и вывел немцев из хаты. Володя пошел за ним. Мы остались в комнате, обескураженные: я, Саша, Макака.

Где-то за стеной дома глухо раздались два выстрела.

— Кажется, уже, — сказал Саша.

Вернулся Володя, довольный, улыбающийся:

— Прикончили!

— Может, я и неверно говорю, Володя, — сказал Саша, — но, по-моему, вы с Соколовым поступили неправильно. Нельзя стрелять пленных.

— Они же гады, какие это пленные! — искренне удивился Володя. — И потом, приказ командира — закон, ребятки! Так что вы уж бросьте!

Лейтенант к нам не зашел, и Макака нехотя заторопился:

— Пойду. А то еще попадет. Спокойной ночи. Я ведь на посту.

Но больше никакой уже ночи не было, не только спокойной. Мы просидели до рассвета, так и не ложась. И только Володя спал крепко-накрепко, так что под утро его пришлось будить.

Утром мы забрали из машины теодолит, буссоль, а я еще и свою вешку и прошли задворками мимо расстрелянных немцев в поле. За полем вдали была небольшая высотка, за которой изредка раздавались пулеметные очереди и трескотня вражеских скрипух — минометов.

Соколов не вспоминал событий минувшей ночи, был сдержан и деловит. Определил на карте координаты точки, от которой мы потянули угловой ход — засечки, дал каждому из нас задание. За четыре часа мы успели привязать центральную станцию первой батареи звуковой разведки, два поста оптической разведки и засечь несколько ориентиров в расположении немцев.

— На всякий случай, — сказал Соколов, — пусть будут опорные точки. Если предстоит наступление — пригодятся.

К обеду вычислители обработали материалы нашего хода, и Соколов направил меня с результатами вычислений к Бунькову.

Комбат находился километрах в пяти от нас с другими взводами. Пока я добирался пешком до них, начали сгущаться ранние зимние сумерки. В небе уже полыхали немецкие ракеты, стрельба на передке усилилась. Пустынная днем проселочная дорога, проложенная прямо по полям, ожила. По ней двинулись машины и тягачи с орудиями и минометами. А что, если это артиллерийский корпус подтягивается из-за Вислы?

Спрашивать у кого-либо было бессмысленно, но наивная мысль встретить в потоке ревущих и стонущих машин Наташу не покидала меня. Я всматривался в открытые кузова грузовиков, в дверцы фургонов, в окна редких штабных легковых машин, пока мне навстречу не попался легковой «газик» и меня не окликнули.

В «газике» сидели Катонин, Буньков и еще какой-то подполковник. Я, кажется, растерялся, не зная, как обратиться к самому младшему по званию — старшему лейтенанту Бунькову. Комбат, наверно, почувствовал это и спросил сам:

— Ну что там у тебя?

Я передал ему данные, но, видимо, они уже не требовались.

— Отправляйся к лейтенанту Соколову, — приказал он, — и скажи, что есть команда собираться. Мы ждем вас в Низинах к девятнадцати… — Буньков посмотрел на часы: — Впрочем, к девятнадцати тридцати. Дуй! И добавь: большие события готовятся…

Темнело рано. Над Подлесьем еще только опускались сумерки, а жители деревни — их было немного — уже плотно задраивали окна. Маскировочными шторами, у кого они были, а чаще просто тряпками и одеялами. Окошки в хатах небольшие. Много ли на них надо!

К шести часам, когда я вернулся к нашим и передал Соколову приказ комбата, казалось, в деревне уже настала глубокая ночь. Слепы и глухи дома, пуста улица. Только темные молчаливые фигуры часовых маячат у наших машин.

Постепенно все зашевелилось, ожило. Захлопали двери хат, заскрипели сапоги и ботинки, задвигались и заговорили люди, завозились у машин шоферы. Не ахти как много имущества в нашей батарее — все может легко уместиться на солдатских спинах и плечах, — и все же надо его погрузить.

Мы собирались в Низины, где располагался штаб дивизиона.

И может быть, именно потому, что дорога всегда радует солдата, а сборы всегда немного хлопотны, никто из нас — ни офицеры, ни часовые, ни мы, таскавшие к машинам технику и «сидоры», — не заметили того, что следовало бы заметить или хотя бы услышать.

Сначала слева от деревни, там, где мы еще вчера работали на передке, взмыло в небо несколько сигнальных немецких ракет. Они осветили ничейную землю — нейтральную полосу и окопы нашего переднего края и нечастые здесь наши огневые позиции. Затем немцы открыли стрельбу из минометов и легких орудий, и мы тоже не обратили на это внимания, пока первый снаряд не ударил по Подлесью. Удар пришелся по одной из хат — к счастью, пустовавшей. Она поначалу вся вздрогнула в дыму разрыва, а потом затрещала, заскрипела досками и бревнами и рухнула правым своим боком.

— Всем оставаться на местах! — приказал Соколов. — Моторы заглушить! Петров и Ахметвалиев со мной!

Они побежали дворами к передовой.

А через десять, самое большее пятнадцать минут мы уже были в окопах второй линии обороны и отстреливались от наседавших немецких автоматчиков. Немецкая артиллерия стреляла через наши головы по деревне. Подлесье горело. Хорошо хоть — мы видели это своими глазами, а потом и комвзвода подтвердил, — что шоферам удалось под огнем вывести из деревни наши машины. Иначе бы…

Замысел немцев понять было трудно. Мысль о наступлении их, заранее подготовленном и обдуманном, отпадала, поскольку наступала, и только на нашем, весьма малом участке плацдарма, в общем-то, небольшая группа автоматчиков, поддержанная артиллерией. Не было ни танков, ни броневых машин, ни мотоциклов. Немцы смяли, видно, с помощью артиллерийского огня наш передний край, заняли его окопы и теперь оттуда вели огонь по нас. Может быть, эта атака имела психологический смысл? Или на нас наступала какая-то окруженная группа противника, хотя и это было маловероятным: немцы шли оттуда, где проходила линия их обороны, где стояли их огневые позиции, которые мы засекали все минувшие дни.

Но о замыслах немцев сейчас никто не думал. Нам было не до того: несколько раз немцы пытались подняться из окопов, а артиллерия наша, как назло, не переносила огонь на эти окопы, а стреляла куда-то дальше в глубь вражеской обороны.

К счастью, и вражеская артиллерия била не по нас, а продолжала садить по деревне. Деревня полыхала так («Как там жители? Как наш незадачливый хозяин со своими ребятами?»), что в наших окопах было светло. И не только в наших. В свете пожара мы ясно видели каски немцев и их автоматы.

По ним мы и старались вести огонь. Я делал это почти наугад, хотя очень старался. И вообще карабин, считал я, малоудобная штука для боя. Может быть, правда, если ты снайпер… А так — какой же здесь прицельный огонь, когда и немцы черт знает где и самому не выглянуть как следует из окопа (гитлеровцы строчат по брустверу так, что только пули жужжат — ж-ж-ик, ж-ж-ик, ж-ж-ик!), а тут еще надо без конца перезаряжать карабин.

Рядом со мной Саша. Он по левую руку, а левее от него и правее от меня — бойцы-пехотинцы. У них автоматы, и я завидую им: как ловко они стреляют.

Немцы, кажется, чуть приутихли. Даже каски их не видны в окопах. Может быть, всё? Кончилось?

Но не успел я так подумать, как Саша дернул меня за плечо:

— Или мне мерещится, или очки… Гляди! Гляди! Чепуха какая-то!

Я взглянул вперед. Нет, это была уже не чепуха. Немцы неловко выскакивали из окопов и, чуть пригнув головы в касках, шли прямо на нас. В руках — автоматы, фигурки немцев чуть покачивались, но шли уверенно…

Мне показалось, что я сейчас совсем один и все эти фигурки движутся не на наш окоп, а именно на меня. Сколько же их? Кажется, я насчитал двенадцать, но потом сбился, занятый уже другим. Я выбирал себе цели. Карабин мой лежал неудобно, и я поправил его, ловчее упер в плечо и стал наводить мушку на выбранную фигурку. Все делал так, как когда-то на учебных стрельбах.