Белые птицы детства - Сукачев Вячеслав Викторович. Страница 24

Когда он вышел и увидел знакомый зелёный киоск, слёзы покатились из его глаз и всё вокруг вначале закачалось, а потом запрыгало. Серёжа побежал к киоску, и тут его ожидала третья неожиданность: возле киоска ни отца, ни матери не было. Но здесь он уже не так испугался и сразу же решил никуда от киоска не отходить.

А в это время сквозь тучи прорвалось солнце и осветило большой город Москву красными полуслепыми лучами, и круглые макушки какой-то церкви напротив вокзала ослепительно засверкали, и он удивился этому ожесточённому сверканию, которое, казалось Серёже, даже низкие тучи покрасило в жёлтый свет. И в это время, совсем неожиданно, кто-то сзади подхватил его, на него крепко пахнуло духами «Красная Москва», щёку обожгли горячие губы, и сразу же после этого — шлепок ниже спины, потом ещё один... И Серёжа понял, что это мать, засмеялся, прижался к её ногам, заплакал и опять засмеялся.

— Ну, парень, ты даёшь! — высоко над Серёжей сказал отец.

— В следующий раз я тебя так нашлёпаю, — совсем не строгим голосом обещает мать.

А вокруг дышала, спешила, работала и отдыхала громадная столица — город Москва.

ЯБЛОКИ ДЛЯ МАТЕРИ

Валя с подругой играли в куклы, а Серёжа долго ничего не делал, потом взял книжку и, спрятавшись за домом, начал читать. Но вскоре стало совсем невыносимо сидеть под палящим солнцем, и Серёжа, в который раз, вспомнил родные Озёрные Ключи, Амур, Тихую протоку и ещё множество разных мест, где так легко и весело ему жилось до этого лета. Здесь же не только реки или озера, даже самого маленького пруда не было, и воду брали из колодца, который к вечеру пересыхал. И вообще все странным казалось здесь Серёже. Ну разве не странно, что деревню называют Курортное, а ближайшие курорты от неё за двести километров. Или вот люди: многие нигде не работают, сидят дома и кормят червяков, которых называют шелкопрядами. Серёжа и сам уже ходил за листьями шелковицы, а потом видел, как червяки незаметно и быстро объедали зелёную мякоть, оставляя от листьев только черенки. Он смотрел на них и думал, какая бы хорошая наживка могла получиться для карася. Но караси там, дома, очень и очень далеко, а здесь Крым, и даже в колодце вода к вечеру пересыхает.

— Серёжа, — выбегает из-за угла Валя, — мы к мамке побежим. Хочешь с нами?

— Нет.

— А чего? Побегли! Там табак рубят. Посмотришь.

— Я уже смотрел.

— Ещё посмотришь, — не отстаёт Валя и таращится на Серёжу какими-то странно белесоватыми глазами.

И тут вот тоже чудо, которое Серёжа никак не может и не хочет понять. Ему скоро исполнится одиннадцать лет, а Вале только восемь, но отец говорит, что она Серёже приходится тетей. Как это так? Ему обидно...

— Я же сказал — не пойду... Там всё время хочется чихать.

— У-у-у, какой... Это только сначала, а потом привыкнешь.

— А я не хочу привыкать.

— Мы вчера нанизали пятьдесят иголок. Это знаешь сколько денег?

— Сколько?

— ...Много. Ладно, как знаешь, мы побегли.

— Побежали,— поправляет Серёжа.

Валя внимательно смотрит на него, часто мигает и тихо говорит:

— По-бег-ли...

И вот он совершенно один в доме. Дядя Федя, у которого они живут, уехал на лошадях далеко в горы, к Зайсану, вывозить лес. Туда, в горы, дядя Федя пообещал взять как-нибудь и его, Серёжу. Почти неделю нет и отца. Он всё время куда-то ездит и ищет себе работу по специальности, но такой работы пока нет, а другую отец не хочет. Тётя Паша, Валина мама, ходит работать на табачное поле. Вначале она рубит листья табака длинным ножом, потом сушит эти листья высоко над землёй, для чего листья нанизывают на длинную плоскую иголку, а потом, когда листья хорошенько высохнут, из них делают махорку, которую всё время курит дядя Федя.

Серёжа опять открывает книгу, но читать ему решительно не хочется, буквы разбегаются в разные стороны и никак не хотят складываться в слова. И он во второй раз откладывает книгу и впервые остро завидует сестре, которая осталась дома, у дедушки с бабушкой в Выселках, и теперь сколько хочет купается в Амуре, играет с Верным и катается с дедом на лодке по Ванькиной протоке.

Он выходит за каменную ограду и аккуратно прикрывает калитку. В ту и другую сторону на улице ни одного человека. Тихо, даже мухи не жужжат. Серёжа вздыхает и решительно направляется в сторону автобусной остановки. Здесь он немного помедлил, сосредоточенно раздумывая о чём-то, и затем так же решительно двинулся дальше.

Выйдя за деревню, Серёжа миновал кукурузное поле и по шоссе, вдоль которого росли дикие яблони и груши, спустился в другую деревню — Красный Партизан. Отсюда до Белогорска четыре километра. На автобусе это очень близко, а вот сколько пешком — Серёжа пока ещё не знает.

Сразу за Красным Партизаном дорога пошла в гору, запетляла из стороны в сторону, обходя крутые подъёмы, и Серёжа очень скоро устал петлять вместе с нею. Тогда он догадался срезать эти петли напрямую, и сразу дело пошло веселее. Ему то и дело приходилось прыгать с камня на камень, цепляться за ненадёжные кусты, осторожно перебираться через галечные осыпи, а это было куда интереснее, чем просто шагать по белой от известняка дороге. Он представлял себя то альпинистом, то пограничником, который высоко в горах преследует шпиона, и поэтому ему часто приходилось прятаться между камней, делать короткие перебежки, тщательно осматривать каждый след, каждую помятую травинку между камней. Так вот и получилось, что Серёжа даже шпиона не успел поймать, а уж стоял перед высокими воротами — входом в колхозный сад, через который дорога вела в Белогорск. Сад этот Серёжа запомнил с первого раза, ещё когда они ехали на такси из Симферополя в Курортное. Тогда Серёжу удивили необычайные размеры этого сада, который в то время, весной, был обдут белым дымом, весь светился и пряно дышал терпким ароматом. Они остановились на дороге и немного подышали воздухом, который был густо прогрет запахами цветущих яблонь, и отец сказал матери: «Вот, Лида, уже ради этой минуты стоило ехать сюда. Всё-таки врачи лучше нас знают, когда дают нам советы...» Теперь же этот яблоневый сад был совершенно иной, пёстрый и тяжелодушистый, и Серёжа, ступив на его территорию, замер от восторга: всюду, куда бы он ни посмотрел, бледно-розово, красно, лазорево сияли яблоки, кругло свисая вдоль тёмных морщинистых стволов. Такой же разноцветной была и земля, щедро осыпанная падунцами. «Вот как здорово, — радостно подумал Серёжа, — можно набрать яблоки для мамы. Она обрадуется и будет весёлая». И он, свернув с дороги, вначале все подряд, а потом немного разборчивее стал собирать упавшие на землю яблоки.

Теперь Серёжу почти не узнать: у него огромный неровный живот, а под ним тонкие ноги в перепачканных брюках. Серёжа, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, медленно идёт по пёстрому саду, от макушки до пят облитый жарким солнцем и душистым запахом спелых яблок. Он уже почти подходит к другим высоким воротам, после которых начнётся Белогорск, когда слышит за спиной чей-то строгий голос:

— Э-эгей, хлопчик! А ну ступай до мени!

Так, кажется, Серёжу ещё никогда не подзывали, таким вот строгим и многообещающим голосом. И он, сразу же споткнувшись, медленно и грустно поворачивается, не в силах даже подумать о бегстве.

— Ступай, ступай сюда, бандюга, — толстый обветренный палец лениво шевелится как бы отдельно от здорового усатого дядьки, и Серёжа, заворожённо глядя на этот палец, медленно подходит к сторожу.

— Ну так шо ты, хлопчик, в садуви робыв? — строго спрашивает дядька и, сильно оттянув ворот Серёжиной рубашки, смотрит на яблоки. — О-о! Я бачу, хлопчик, ты дюже гарно поробыв.

Сторож дёргает рубаху вверх, и яблоки, стукаясь о Серёжины колени, сыпятся на землю, неохотно раскатываясь по усталой траве. Серёжа глубоко вздыхает и думает, что сейчас его поведут в тюрьму. Но сторож, неожиданно потеплевшим голосом, удивлённо глядя на Серёжу, уже по-русски спросил: