Белые птицы детства - Сукачев Вячеслав Викторович. Страница 38

Но вот и заливчик, про который говорил Николашка Музин, поросший всё ещё зелёной осокой и вейником, у самых берегов затянутый ряской. Заливчик маленький, метров пять вглубь суши, за ним сразу же начинается высокий кочкарник, а за кочкарником виднеется дубовая релка.

Причалив к берегу, ребята выбираются из лодки, и все трое внимательно осматривают заросли осоки и ближайшие кочки. Утки не видно. Ребята ещё и ещё раз обходят заливчик, прощупывая взглядом чуть ли не каждую травинку.

Разочарованные, они собираются у лодки и долго молчат. И в это самое время, совсем рядом, почти у самых ног, тихо и призывно крякает утка. Ребята замирают и, не смея перевести дыхание, высоко поднимая ноги, крадутся на звук. Низко склоняясь, Серёжа осторожно приподнимает пучок вейника и под ним видит хохлатую чернушку, тесно прижавшуюся к кочке. Желтовато-зелёный глаз утки холодно и пронзительно смотрит на Серёжу, и, прежде чем схватить её, он успевает заметить своё отражение в крохотной бусинке глаза.

— Есть, да?!

— А ну, покажи!

Васька с Колькой Корниловым бросаются к нему. А Серёжа, непонятно почему, вдруг загораживает утку руками и сердито кричит на ребят:

— Ну чего вы её дёргаете?! Утку никогда не видели? Ей же больно...

— И последнее слово, сказанное Серёжей случайно, тяжело входит в них. Сразу притихшие, нахмуренные, они видят красные пятна на ослепительно белом брюшке, бессильно опущенное крыло и капельку розовой слюны на самом конце слегка загнутого клюва.

— Вишь, первый-то раз он ей снизу ударил, а уж потом, когда добивал, крыло рассадил, — глухо говорит Васька и указательным пальцем осторожно гладит голову утки, затихшей на Серёжиных руках.

— Ему чего, ему не больно, — шепчет Колька Корнилов и тоже гладит утку.

И вдруг утка рванулась из Серёжиных рук, суматошно забила единственным крылом, заперебирала перепончатыми лапками и тут же стихла, беспомощно обронив голову, и лишь белое пёрышко легко всплыло по тёплому воздуху, чтобы опуститься туда, куда ребятам никогда не дойти. И стояли они под ровным сиянием осеннего солнца, низко опустив головы и недоуменно смотря на то, что лишь мгновение назад ещё жило, теплом обдавая им руки, и что уже никогда не будет жить.

БАЗАР

Ещё так темно и зябко на улице, что последние наставления бабушки Серёжа воспринимает как продолжение сна и засыпает в бричке мгновенно, едва коснувшись чего-то жёсткого и ребристого. Он уже спит, он в том царстве, где вечность стоит на месте, где птицы могут плавать, а рыбы — летать, а бабушка всё ещё говорит ему о двух мешках лука, о деньгах и хулиганах. И Серёжа, сонный Серёжа, никак не может взять в толк, почему деньги и хулиганы рядом, зато он чувствует, как бабушка укрывает его полушубком, что-то мягкое протискивает под тяжёлую голову, и засыпает окончательно. И как-то странно спится ему. Он слышит, как раскачивается бричка, о чём-то говорят бабка Аксинья с тёткой Клашей, как поскрипывает сухой втулкой заднее колесо, и в то же время он далеко во сне. Пронзительно-зелёное поле, какой бывает разве лишь отава [5] в дождливый и тёплый октябрь, иоле огромное, ему нет конца и края, и оно полого поднимается вверх. Серёжа стоит у самого начала этого странно-зелёного ноля, среди которого нет ни одной жёлтой, белой или любой другой былинки, как нет на этом поле и цветов. Ему надо пройти через поле, но он почему-то медлит, в нерешительности топчется у самой его границы, не в силах зашагнуть на ядовито-сочную зелень...

Когда Серёжа просыпается — уже светает, уже хорошо различимы силуэты бабки Аксиньи и тётки Клаши, сидящих в передке равномерно покачивающейся брички. Сам Серёжа лежит на мешках с репчатым луком, который они везут в Малышевку продавать. Но деревья по обочинам дороги всё ещё темны и одиноки, и потому Серёжа вновь закрывает глаза, хотя заснуть уже не может, а лишь сладко живёт в лёгком полузабытьи.

Поздняя осень. Уныло выглядят рыжие луга и хмурые, словно бы съёжившиеся от ночных заморозков, деревья. Поубавилось в лесу семян и ягод. Правда, кое-где ещё горят на солнце кисточки лимонника, краснеют подсохшие, сморщенные ягоды калины и шиповника да на бархате лоснятся кисти чёрных ягод. Изредка с вершин громадных кедров падают червонно-золотые шишки. И хотя днём ещё пригревает солнце, сейчас, перед его восходом, довольно прохладно, и Серёжа старательно кутается в полушубок.

Но вот словно бы шорох пронёсся по лесу, осторожно взлохматил пушистые вершины ёлок, которые постепенно выделяются на фоне светлеющего неба, а вскоре расцвечиваются красными, тревожными бликами. Серёжа скашивает глаза и успевает увидеть, как прямо между высоких рогов быка Адмирала поднимается багровое светило — огромный кипящий круг над чёрной полоской земли. Этот круг притягивает, всасывает в себя взгляд, так что Серёже даже мигнуть боязно, и он смотрит без устали на то, как наливается теплом и светом и тяжелеет солнце, всё выше воспаряя над лугами и лесом. Со стороны восхода потянул свежий ветерок, но тут же и обмер — день начался.

— А и долго же наш мужик почивает, — не оглядываясь, говорит бабка Аксинья. — Уже и день занялся, а ему ночь коротка.

— Пускай спит, — заступается тётка Клаша, — все денёчки у него ещё впереди.

— А сколько их, денёчков-то? — вздыхает бабка Аксинья. — Я вон и приглядеться не успела, а они уже позади. Что правда, чертоломить мы больно рано начинали, может потому и пожить недосуг было. Мне осьмой годок шёл, а я уже в дому и нянька, и хозяйка. Митьку меньшого из качки подхвачу — руки обламываются, а ничего,, таскала. У них-то вот всё по-другому, жизнь, как яичко, со всех сторон круглая.

— Ну-у, не скажи, — возражает тётка Клаша, морща маленький вздёрнутый нос — Это у кого как. Где пьют да ругаются, конечно, какая там жизнь — каторга. Этак завсегда было. Во все времена. Об них и разговору нет. А вот, скажем, тот же Серёжка, это какая такая круглая да сладкая жизнь у него? Без родительницы-то? И в такие лета...

— Царство ей небесное, — быстро крестится бабка Аксинья. — Какая женщина-то славная была. Учёная, уважительная.

— Не сорвись они с места, гляди, пожила бы ещё.

— Боль врача ищет,— объясняет бабка Аксинья.— Если приспичит, так и за моря-окияны понесёшься, лишь бы здоровья добыть.

Серёжа слышит и не слышит разговор старух. Он лежит на спине и смотрит, как в небе умирает последняя звезда. Она уже едва различима в просветлённом небосводе, и Серёжа скорее угадывает её след, чем видит, но он продолжает неотрывно смотреть, пока глаза от напряжения не застилаются колючими слезами. Серёжа утирается рукавом, и за это время звезда окончательно теряется в белом сиянии Дня.

— Цоб! Цобе, проклятущий! — кричит на Адмирала тётка Клаша. — Совсем обленился, паразит, ногами не хочет шевелить.

Адмирал шумно вздыхает и всё так же спокойно тащит бричку по пыльной дороге.

— А что теперь Виктору делать, с двумя? — спрашивает бабка Аксинья. — Тоже ведь не мёд...

— Не сгинет, — почему-то сердится тётка Клаша. — Обогреют...

Серёжа шумно поворачивается, сбрасывает с себя полушубок и недовольно косится на старух.

— Во, малый-то, проснулся уже, — оглядывается и строго смотрит на Серёжу тётка Клаша. — Выспался?

— Да.

— Ну и молодец, а то день-то вон какой впереди, а нам к ночи ещё и домой вернуться надо.

— Теперь уже скоро и Малышевка, — говорит бабка Аксинья.

В Малышевке они долго едут кривой и ухабистой улочкой, пока наконец не выезжают к базару.

— Вот припозднились-то мы как, — сокрушается бабка Аксинья, — все крытые места уже заняты.

— Ничего, нам и открытых лотков достанет.

— А ну как дождь?

— Какой же дождь, если в небе ни облачка.