Без выстрела - Клещенко Анатолий Дмитриевич. Страница 19

Словно угадав его состояние, Рукосуев надавил акселератор. От неожиданного броска машины студент ткнулся подбородком о поручень и даже не почувствовал боли. Только солоноватый вкус крови во рту. Проведя языком по деснам, сказал сухо:

— Хотелось бы верить, что ваш друг-приятель окажется таким безвредным…

Он ожидал обиды, возмущения, но Люда промолчала. Это молчание Семён перенес куда болезненней, нежели удар подбородком о железо.

А «козёл» шёл на четвёртой скорости, водитель то и дело прибавлял газ. Подсыхающая дорожная грязь стучала о кузов. Когда мотор неожиданно смолк, занятые раздумьем Семён и Люда не сразу поняли, что Федор Федорович остановил машину.

— Дальше придётся пешком, — сказал он, вылезая из кабины. — Ружьё возьмите!.. На всякий случай…

Сознание, что в руках оружие, всегда заставляет как-то особенно насторожиться и одновременно успокаивает.

— Заряжено?

— Картечью.

— А как же вы? — спросил Семён.

Рукосуев распахнул куртку, показывая прицепленную к ремню кобуру. Она не придавала удивительно мирному облику Фёдора Фёдоровича ничего воинственного, угрожающего. Угадывая, что и сам владелец пистолета сознает это, Семён сказал ободряюще:

— Штука!

Фёдор Фёдорович как будто понял. Словно извиняясь в чём-то, стал объяснять:

— На память с фронта привёз. Единственный, так сказать, трофей. Маузер калибра 7,65. Не полагается без разрешения, но я его только в тайгу беру. В какую глушь ни заберёшься, — всё вроде не один. Вроде уверенность придаёт. С ружьём не всегда удобно таскаться. Да и люблю я эти игрушки ещё с мальчишек. Никак не могу…

Он вынул пистолет из кобуры и бережно провёл рукавом по отливающей синевой каретке.

— Осторожнее! — напомнил Семён.

Рукосуев улыбнулся и, направив оружие в сторону от тропы, объяснил:

— Во-первых, он на предохранителе. А во-вторых — видите? — на затылке у него отверстие. Когда пистолет на боевом взводе, отсюда выставляется шпенёчек бойка. Вот, пожалуйста! — Он передернул каретку и показал Семёну этот самый шпенёчек. — Теперь нажимайте спуск — и готово! Следующий патрон подаётся автоматически.

Вынув обойму, Фёдор Фёдорович снова оттянул каретку. Выброшенный затвором патрончик затолкал в обойму, вставил её на место.

— Теперь — видите? — нет шпенёчка, не выступает. Значит, затвор не взведён, — я снял пистолет с боевого взвода. В данном состоянии это обыкновенная железяка, может спокойно служить вместо молотка, например. Вам ясно?

— Ясно, — представляясь заинтересованным, кивнул Семён; и Рукосуев снова спрятал оружие в кобуру.

Они двигались по извилистой тропинке. Вчерашние следы конских подков на ней успели «завянуть», как сказал Фёдор Фёдорович — обветрились, потеряли чёткость. Семён напрасно искал хотя бы давних отпечатков колёс. Это удивило его.

— Вы говорите, — гидрологическая станция. А как же туда, например, продукты подвозят?

— Вьюком или на волокуше, — буркнул Рукосуев, явно избегая разговоров. Он опять помрачнел, замкнулся. Шёл, не разбирая дороги, спотыкаясь о нагие корни деревьев, равнодушно вваливаясь чуть не по колено в густую вязкую грязь. Она громко чмокала, когда Фёдор Фёдорович выпрастывал ноги.

Но вот долго тянувшаяся по разложине дорога полезла на склон, стала сухой и твёрдой. Ельник сменился светлым сосновым бором, осыпанным понизу брусникой. Она переспела, ягоды были тёмно-красные, почти коричневые. Глухари и рябчики, заслышав людей, взлетали неохотно, шумно хлопая крыльями. Семён каждый раз вздрагивал, стискивал ружье. Он никогда не подозревал, что птиц этих бывает так много.

— Полпути прошли, — сказал Фёдор Фёдорович таким тоном, будто сожалел об этом.

Недалеко от дороги возвышалась постройка из кольев. Перекрещиваясь, они образовали как бы решётчатый желоб на решётчатой же подставке. Рукосуев подошёл, зачем-то попробовал качнуть крайний кол, скорбно тряхнул головой.

— Кормушку Серёга Скурихин сделал. Хотел зимой коз подкармливать сеном. — Помолчав, он добавил хмуро: — Можно в человеке ошибаться, конечно. Можно… Я вот думаю всё: насколько? Совсем ошибиться нельзя.

Семён промолчал, а Люда нагнулась и рассеянно сдоила в горсть кисточку крупной брусники. Забыв о ней, шагнула мимо Семёна и, кажется, бросила в его сторону торжествующий взгляд. Студент криво усмехнулся:

— Не понимаю, зачем психологические тонкости? О каких ошибках идёт речь? Человек спрыгнул с поезда, напуганный подозрением. Рисковал жизнью. Давайте говорить начистоту, Люда! Вы знаете его лучше, чем мы. У вас, по-моему, больше оснований, чем у всех нас, считать этот прыжок очень нехорошим показателем. Я не говорю уже о компасе, о пустой обойме. А вы словно упрекаете меня всё время… Объясните, — за что?…

— Я вас не упрекаю…

— Неправда! Вслух не упрекаете, а про себя?… Поймите, факты есть факты!..

Девушка слушала, потупясь. Вдруг она смело подняла голову.

— Вы… вы… Почему вы хотите, чтобы всё случилось именно так мерзко? Ведь вы хотите этого!..

Сознавая справедливость обвинения, Семён взглядом попросил помощи у Рукосуева. Но слова Фёдора Фёдоровича заставили ещё больше смешаться.

— Что вы, кто же такого хочет? — гневно обратился, тот к Люде. — Как можно хотеть, чтобы люди оказывались мерзавцами? Стыдитесь, девушка!

Но стыдно было не Люде, а Семёну. Это он хочет, чтобы человек с полевой сумкой обязательно оказался преступником. Хочет ради мести девушке за любовь к другому человеку, за равнодушие к себе! И хотя тот — действительно преступник, потому что факты есть факты, всё равно он, Семён Гостинцев, — подлец! Скотина! Не так давно смеялся над Костей, а сам?…

Ссутулив плечи, студент зашагал так, словно пытался уйти от самого себя, от собственной совести. Но, если у человека есть совесть, от неё не убежишь. Замедлив шаг, Семён поравнялся с Людой.

— Кажется, мне в самом деле хотелось этого. Подло, конечно! Но поймите меня правильно, — я хотел… Ну, как бы сказать это?… Чтобы всё поскорее встало на свои места… И вы не заблуждались, что ли… Раз уж случилось так…

В первый раз он узнал, что глаза спутницы могут быть доверчивыми.

— Скажите честно, Семён… У нас помогают плохим людям исправляться. Так вот… Если человек искупит свою вину, как вы думаете… Можно ли простить ему прошлое? Не забыть, а простить?…

— Безусловно! — горячо перебил Гостинцев, не совсем веря в правоту такого утверждения, но искренне желая уверить Люду. У него вдруг пропало чувство отторгнутости, отчуждения, которое он испытывал до сих пор. Словно убрали стекло, разделявшее их с Людой. Это не сблизило, но перестало отдалять.

Фёдор Фёдорович вырвался вперёд. Есть люди, предпочитающие в одиночестве переживать свои печали и разочарования.

— Нельзя ни простить, ни забыть! — вдруг сказала Люда, когда Гостинцев уже успел позабыть, к чему это следует отнести. — Но как страшно…

Семён понял, что хотела сказать девушка. Она мучилась, но находила в себе мужество не прятаться от правды. Он догадывался и о том, какой ценой придётся заплатить Люде за торжество правды.

— Но стрелять он не посмеет! Он должен сдаться, — слышите?

— Я думаю, что всё обойдется благополучно, — сказал студент. — Вам не нужно переживать так.

— Зачем вы утешаете меня? Ведь мы даже не знаем, какое преступление он совершил. И… и я думала уже, что он искупит свою вину, если это не очень страшное преступление. Я думала, что прощу потом… Если ему понадобится моё прощение. Но я, наверное, не смогу простить, нет! Очень хочу и — не смогу!..

Семён промолчал.

— Как странно всё случилось, — говорила между тем Люда, больше вспоминая, нежели рассказывая. — Мы познакомились, когда я приезжала к отцу. Как-то… очень хорошо познакомились. Просто. И вдруг поняла, что не просто… Это смешно, да — так сразу?

— Почему же? — искренне удивился Семён, подумав о себе и впервые ставя на место слово, для которого оставлял пробел, разбираясь в своих чувствах. Но теперь он смотрел на свои чувства к Люде как бы со стороны, и слово это не обожгло, не испугало. Вовсе не смешно, что так сразу!