Круглый год - Радзиевская Софья Борисовна. Страница 72

Рыбы

Охладели водоёмы, солнце, если когда и прорвётся на короткое время, уже не согреет воду даже на отмелях и холодную рыбью кровь не разгорячит. Наоборот, инстинкт подсказывает: спать пора. Сомы переходят в озера, самые старые, крупные — в глубокие омуты, в Оке, на Средней Волге помногу в одном месте. А в низовьях Волги, старики рассказывают, тысячами в одном удобном месте. Слоями друг на друге лежали чудовища. Даже сазаны в низовьях южных рек ложились слоем в метр и больше.

Ерши-малыши, тоже по примеру великанов, в омут стаями собираются под глинистым крутояром, а в прежнее время в глубокие запруды перед мельничной плотиной. По-настоящему не спят, жадность и зимой одолевает: нет-нет и поднимутся — нет ли чем поживиться? Найти такую стайку — мечта зимнего рыболова. Замёрз он, на ящике сидя, над своей лункой. А тут знай таскай, какая-никакая уха да будет.

В глубину стаями спускаются лещи, окуни, голавли, язи, плотва. За ними — незасыпающие щуки. Понятно, для чего?

Общее стремление в глубину тоже понятно. Вода сильнее всего сжимается при четырёх градусах тепла и опускается на самое дно водоёма. А слои с температурой в два-три градуса легче и лежат выше, чем четырёхградусный слой. Значит, рыбе на самом дне теплее, чем подо льдом. Конечно, тепло относительное, но тут особенно разборчивым быть не приходится.

Хозяин воды

Мы выбирались с трудом по обледенелой стенке оврага наверх и немедленно же скатывались, кто на чем может, в соседний овраг. Это называлось «ближняя дорога» в село.

Наконец добрались. Вот и дом под тесовой крышей старого рыбовода Хайрутдина Зарипова. К нему-то я и шла.

Он встал с табуретки и вежливо взял мою руку обеими своими маленькими руками. Глаза у него были живые, почти молодые, и бородка без проседи, чёрная, но всё лицо в мелких, очень уютных морщинках. Они собирались около глаз, и от этого казалось, что глаза улыбаются, даже если разговор был серьёзный.

— Всё по порядку? — удивился он и улыбнулся морщинками. — Тогда снимай шубу, пожалуйста, садись чай пить. Разговор будет долгий. Потому что первый пруд я сделал, когда мне было, наверно, лет десять.

Горячий чай — это хорошо, когда на дворе очень морозно, а людям надо познакомиться и привыкнуть друг к другу. Мы пили и привыкали и говорили о тяжёлой дороге и о знакомом, написавшем привезённое мною письмо. Потому что лучше, если человек постепенно, сам, душой обратится к прошлому и заговорит о нём без напоминаний.

Так и вышло. Чай Хайрутдин наливал себе сам, чуть повернув кран пузатого маленького самоварчика. Он задумчиво смотрел, как медленно наполнялась широкая чашка без ручки, точно тихий звук льющейся воды помогал ему что-то вспоминать.

— О алла! Скверный мальчишка опять воды в огород напустил! Дай мне палку, Сания, дай палку! Я покажу ему, как портить картошку.

Но скверный мальчишка уже давно перебрался на другой берег речки и отсиживался в густых кустах лозняка. Он был очень огорчён. Плотина, устроенная им на соседнем ручье, должна была наполнить маленький пруд и задержать мелкую рыбёшку, стоявшую в воде у самого берега. Вода так хорошо поднималась, но вдруг хлынула прямо в отцовский огород. Не вышло.

Солнце стояло высоко. В животе у мальчика громко заурчало, есть хотелось нестерпимо. Ему казалось — даже через речку слышен из домашней печки чудесный запах лапши. Мать удивительно умеет варить лапшу, густую, ложка становится. Но вода ещё не сбежала с огорода, а у отца рука тяжёлая…

— Хайрутдин! — услышал он вдруг с того берега голос старшей сестры и осторожно попятился в лозняки. — Хайрутдин!

Сания подошла к самому берегу и прикрыла рукой глаза, всматриваясь в заросли лозы. Вот хитрая! И как она знает, где его искать?

— Мать хлеба прислала, Хайрутдин! — В маленькой смуглой руке её хорошо был виден толстый ломоть хлеба. Наверно, тёплый, пахнет… Хайрутдин вздрогнул: невозможно вытерпеть! Осторожно он подошёл к берегу, ступил в воду.

— Кидай сюда, — предложил он. — Я поймаю.

Ломоть мелькнул в воздухе и шлёпнулся в мелкую воду, но погрузиться не успел: так ловко подхватил его мальчик, острые зубы впились в мокрую корку.

— Девчонка! — проворчал он. — Бросать не умеешь!

— Не вкусно? Кидай назад! — засмеялась девчушка и, быстро подвернув длинные штанишки, по колено вошла в воду. — Какая вода тёплая! Мать говорит, — посиди тут до вечера, пока отец уйдёт к дяде Ниязу. Потом придёшь, спрячешься. А там… отец забудет.

— Да-а, а если не забудет? Ты палку спрячь куда-нибудь подальше, — посоветовал Хайрутдин и, закинув голову, ссыпал последние крошки в широко раскрытый рот. — Не могла больше принести! Сама лапшу ведь ела. И чай пила. С сахаром!

— Другой раз ничего не принесу! — пообещала Сания. — Раз ты такой. Даже спасибо не сказал. Сиди один. Лягушек ешь!

Девочка со смехом выскочила из воды и побежала по берегу, на ходу спуская закатанные штанишки.

Хайрутдин смущённо посмотрел ей вслед. Он не хотел её обижать. Ну, да она обиды не помнит, наверно, потом принесёт ещё чего-нибудь. Отец тоже долго не сердится. Вот только… палку надо бы убрать подальше…

Мальчик прошёл немного вверх по реке, туда, где берег высокий и обрывистый. Прилёг на круче, свесив голову, напряжённо всматриваясь в тёмную воду. Глубоко. Очень. И в самой глубине, наверно, стоят большие серебряные рыбы и тихонько шевелят хвостами, чтобы их не снесло течением. Вот бы посмотреть! А в ручье — маленькие рыбки мелькают, точно птички. Он построил такую хорошую плотину, камень таскал далеко с горы, чтобы не могли уплыть рыбы-птички. Кто же знал, что вода перельётся на отцовский огород?

Хайрутдин отсидел в лозняках до вечера, и отец, правда, не побил его, только пригрозил:

— Ещё с водой баловаться будешь — в речку стащу, к камню привяжу. Будешь по горло в воде сидеть, на рыб любоваться.

Ну такой-то угрозы Хайрутдин не испугался: палка была куда страшнее.

Не вышло с плотиной, Хайрутдин не угомонился: неделю кряхтел, копал около ручья большую яму. Выкопал и начал в неё из ручья старым ведром воду носить. В яме должны жить рыбы-птички, которых он наловит ведром в ручье. А потом они станут такими же большими, как когда-то рыбы в омутах речки.

Но вода не хотела держаться в яме. Хайрутдин таскал тяжёлые вёдра и лил, лил в яму, пока, наконец, ведро само не вывалилось у него из рук и в глазах потемнело. А вода всё куда-то уходила на глазах, оставляя мокрое дно. Иногда в ведро, с водой из ручья, попадала маленькая рыбка, но через несколько минут она уже беспомощно трепыхалась на мокром песке и умирала, если Хайрутдин не успевал быстро выпустить её обратно в ручей.

Почему же вода в ручье и речке текла и никуда не девалась? Хайрутдин боялся спрашивать об этом отца и дядей, чтобы не смеялись, а мать только качала головой:

— Пять братьев у тебя, и все умные. Отчего ты такой глупый, Хайрутдин?

Хайрутдин и сам не знал, почему его глаза в каждом ручье ищут, где бы построить хоть маленькую запруду, чтобы задержать весёлую стайку рыбы. Ему становилось стыдно, что он глупее своих братьев. И всё же он ничего не мог с собой поделать.

— Другие мальчишки ловят рыбу и продают её на базаре или домой несут, а ты на неё только глаза таращишь, — сказал ему раз отец.

Хайрутдин встрепенулся: и как это он сам не догадался! Но прошёл не один час, пока он решился робко отворить калитку во двор своего самого старого и самого сердитого дяди Нияза. Тот возился около дома и что-то ворчал, перетаскивая старые доски от ворот к сараю.

Хайрутдин постоял, переминаясь с одной босой ноги на другую, потом подошёл и осторожно взялся за конец доски.

— Здравствуй, дядя, — застенчиво проговорил он. — Я тебе помогу, хорошо?

Старик сердито на него покосился и отвернулся.

— Ты что у меня забыл? — проворчал он вместо ответа.