Круглый год - Радзиевская Софья Борисовна. Страница 75

— Я тоже, я тоже буду разводить рыбу, — прошептал Мустафа в восторге. Хайрутдин только крепко сжал его руку, они понимали друг друга без слов.

Семьсот тысяч икринок выпускает из себя взрослая самка карпа. Чтобы вырастить всё её потомство, потребовалось бы тридцать пять гектаров выростных прудов для мальков, выклюнувшихся из этих икринок в первое лето их жизни.

Зимой для них нужно было бы построить зимовалы площадью в девять гектаров, а следующей весной пересадить их в нагульные летние пруды площадью в сто пятьдесят гектаров. К осени годовики весят в среднем по пятьсот граммов, то есть вес всего потомства одной самки составил бы триста шестьдесят тонн. Это вес огромного стада коров.

Иначе сказать, если бы всё потомство одной самки могло выжить, то его хватило бы на все рыбные пруды района (если прудов много).

Но на самом деле, даже в лучших рыбоводческих хозяйствах от одной самки вырастает не больше двадцати тысяч годовиков. Остальные погибают и на зимовке и во время летнего содержания в выростных прудах. Сколько же их может вырасти в природных условиях, в реках и озёрах, где их никто не охраняет? Там икру и мальков, беззащитных, не умеющих даже прятаться, едят все, кому захочется: хищные насекомые, лягушки, рыбы, птицы. Поэтому в реках и озёрах только удивительная плодовитость рыбы спасает её от уничтожения.

Мальки росли, и мальчики продолжали помогать Хайрутдину в заботе о них. Рустем держал наружную оборону: гонялся за утками и гусями, забредавшими к нерестовому пруду, и ловко ловил лягушек, которые ухитрялись проскочить в пруд ночью. Мустафа часами стоял, наклонившись над песчаным тёплым заливчиком, и взволнованно повторял.

— Они растут! Хвостики стали длиннее, а пузо меньше. Хвостиками шевелят. Абзы, о абзы, они плавают!

— Большая от тебя польза, — презрительно ворчал Рустем, — только и умеешь, что глаза таращить!

Но и сам он исподтишка косился на отмель: какие у них большие тёмные глаза!

— А тебе только кашу из мальков варить, — отозвался будущий рыбовод и приподнялся, чтобы лучше видеть. — Мне теперь стыдно думать, что мы таких мешком ловили. Больше ни за что не буду!

— А я — буду! — задорно отозвался Рустем, но почувствовал, что сказал неправду. Мальки оказались куда интереснее, чем он раньше думал. Почему им учитель ничего такого не рассказывал? Он и раньше бы не ловил…

Но сказать это почему-то было стыдно. И Рустем, лихо свистнув, помчался за удирающим гусаком. Однако не утерпел и опять присоединился к Хайрутдину и Мустафе, когда через семь дней наступил новый важный момент в жизни мальков: они подросли, корма в нерестовом пруду уже не хватало, нужно было их пересадить в большой летний выростной пруд — до осени.

— Мальков нужно считать, когда сажаем. Мало посадим — дохода мало, много посадим — корма не хватит, плохие будут, опять дохода мало, — говорит мне Хайрутдин, отрываясь от рассказа, и вытаскивает из угла хаты странные носилки: брезентовые, на ножках, сильно провисающие, точно неглубокий мешок.

— Вот сегодня домой принёс починить, весной опять нужны будут. Из нерестового пруда мальков сачком ловим и в этих носилках с водой к выростному переносим. Потом из воды в носилках ложкой их надо ловить, считать и в вырастной пруд пускать. Не у всякого терпенья хватит на такую работу. Мальчики всегда много помогают: траву в пруду косят, чтобы не мешала ловить мальков, носилки таскают. Теперь из мальков кашу не варят, в речке не ловят. Понимать стали. К осени мальки вырастут, станут сеголетки, по тридцать граммов весят. Тогда мальчики опять их ловить помогают и сажают в зимовал до весны. Веской их уже в нагульный пруд пустим, пускай жир нагуливают до осени. А в выростной пруд пойдут новые мальки, из весенней икры. Там расти будут.

Тут в дверь громко постучали. Нагибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку, через порог проворно переступил запыхавшийся паренёк в расстёгнутой ватной куртке.

— Здравствуйте! — проговорил он торопливо. — Хайрутдин абзы, сеголетки в зимовале ходят, — тревожно продолжал он по-татарски.

Старик проворно протянул руку к полушубку на стене.

— Гуси не пугали? — спросил он, уже застёгиваясь у дзери.

— Никто не ходил. Снег совсем чистый, следов нет. А они — ходят.

Хайрутдин на морозе задыхается и кашляет. Но сейчас он шёл быстро, не останавливаясь даже во время припадков кашля, только горбился и тяжелее опирался на палку.

Около зимовальных прудов торжественная тишина, на снегу нет следов, кроме узенькой тропочки — подхода. Прозрачная вода бесшумно переливалась по лоткам из одного пруда в другой и дальше в ручей, на котором Хайрутдин когда-то строил свою первую плотину. С одной стороны над прудами навес из хвороста, прикрытого снегом, под навесом спокойно дремлют в темноте величественные карпы-родители. В другом зимовале должны дремать малыши-сеголетки. Но они беспокоятся: в темноте, среди редкой донной растительности, точно вспыхивают серебристые блёстки.

— Спусти воду ниже. Скорее! — распорядился Хайрутдин и, расстроенный, повернулся ко мне:

— Воздуха нет! Дышать им трудно. Зимой они не едят, если ходить будут — до весны сил не хватит, помрут. Им спать надо.

Мы остались около пруда ждать. Постепенно, очень медленно уровень воды в зимовале понижался. Вода, переливавшаяся с лотка, падая с большой высоты, запенилась, полетели брызги. Хайрутдин удовлетворённо кивал головой.

— Хорошо, — сказал он наконец, — видишь, как, бьёт, воздух в воду забивает. Если не успокоятся, колесо поставим, чтобы ещё сильнее брызгало. Через два часа приди ко мне, Мустафа.

— Хорошо, абзы, — с готовностью откликнулся паренёк, — я ведь и сам жалею, сам боюсь!

— Береги, береги! — повторил старик. — Весной половину продадим, кобылицу? матку для колхоза купим.

— Даже ночью встаём, — признался паренёк смущённо, — караулим их. Так матку ждём!

— Сорок две тысячи их тут спит, — говорил Хайрутдин уже на обратном пути. — Одна икрянка у нас. Если бы не Бадриев, десять раз столько бы было.

— Какой Бадриев? — спросила я.

— Я тебе про всё ещё не рассказал. — И Хайрутдин, тяжело дыша, остановился и показал рукой. — Вот здесь, под снегом не видно, пруд выростной. А дальше — нагульный, для годовиков. Сейчас воды в них нет, на зиму спустили, а рыбу в зимовалы перенесли. Так нужно всегда делать. А вот как началась война, ушли мои сыновья на фронт, ушли все мужчины, остались старики и женщины и новый председатель. Он меня не послушал, всю рыбу оставил на зиму в выростном пруду. А весной с полой водой ушла моя рыба в реку. Годовики и производители—все! Все пропали, и весь труд пропал.

Тут Хайрутдина схватил такой приступ кашля, что об остальном я уже догадалась по частям.

А было так: во время половодья, стараясь остановить уходящую рыбу, Хайрутдин метался по плотине с лопатой в руках, пока его самого чуть не унесло течением. Плотину размыло, пруд мелел на глазах, и, наконец, показалось дно, на котором там и сям поблёскивали забитые водой годовички. Вдруг что-то тяжело шлёпнулось у противоположного берега. Ещё и ещё! Увязая в холодной грязи, Хайрутдин кинулся туда. Два карпа, огромные, блестящие, тяжело взмахивали хвостами, лёжа на боку в мелеющей ямке на дне пруда. Карпы всегда идут против течения, но весенняя вода быстро унесла с собой не только годовиков, а и взрослых карпов-производителей, только эти две самые сильные рыбы держались, не дали себя унести, но в конце концов опрокинулись на бок в обмелевшей ямке.

— Сторожи! — крикнул Хайрутдин подбежавшему мальчику, а сам кинулся в деревню.

— Давно бегать не могу, задыхаюсь, — рассказывал он, — а тут бежал, как молодой. Надо было успеть, пока они не задохнулись в грязи.

Он успел. По проваливающемуся снегу с двумя старухами дотащил до пруда кадушку с водой и осторожно переложил в неё облепленных илом, замученных, бьющихся рыб. Все годовики исчезли, и с ними исчезли надежды на осеннюю прибыль. Но уцелела основа рыбного хозяйства, лучшие самец и самка.