Семеро солдатиков - Яковлев Юрий Яковлевич. Страница 5

— Собака — друг человека! — отчаянно выкрикнул мальчик.

— У меня такие друзья чердак обокрали, — криво усмехнулся ловец, и вдруг Олежка заметил, как лицо ловца меняется, и он начал бормотать что-то странное. — Друг... человека... Дружок...

Олежка медленно обернулся и увидел своих друзей — семерых солдатиков. Они стояли за его спиной, и рядом с каждым из них у ноги сидела собака.

Рядом с Понедельником — узкомордая колли с длинной волнистой шерстью.

Со Вторником — эрдельтерьер с жесткой, словно проволочной, шерстью, обрубленной мордой и с редкими усами.

Со Средой — огромная, похожая на льва московская сторожевая с большой тяжелой головой и рыжей шерстью за ушами.

С Четвергом — боксер, мускулистый, апатичный, с печальными глазами.

С Пятницей — немецкая овчарка с черным блестящим чепраком.

С Субботой — кудрявый пудель с висящими ушами и кисточкой на конце хвоста.

А рядом с сержантом Воскресенье — большая добродушная дворняга с лукавыми глазами.

Командир молчал. И солдаты молчали. А ловец готов был спрятаться в свою будку, так неожиданна и неприятна была для него эта встреча.

— Вы, молодые, больно умные... На летающих тарелках передвигаетесь, — пробормотал он, потирая свою заросшую щеку. — Я ведь на службе состою. Заработную плату получаю. Мне путевку бесплатную дали... в однодневный дом отдыха.

— Мне дедушка рассказывал, — вдруг сказал Среда, — как собаки на войне раненых спасали и под фашистские танки шли со взрывчаткой на спине. У вас, дядя, внуки есть?

При этих словах ловец собак испуганно посмотрел на солдата.

— Внучка, — сказал он торопливо, — но она не знает, где я работаю.

— Будете собак обижать, мы ей расскажем, — вставил словечко Олежка.

— Ни боже мой! — испуганно воскликнул ловец. — Это тайна... служебная.

— Служебной тайны не стыдятся. А вам, по-моему, стыдно, — сказал сержант Воскресенье.

Ловец глянул на солдат, с удивительной легкостью подбежал к машине и распахнул настежь дверки большой фанерной будки, выкрашенной в грязный цвет. И оттуда с веселым лаем, со счастливым визгом, радуясь неожиданной свободе, стали выпрыгивать собаки — большие, маленькие, кудлатые, гладкие, черные, белые, трехцветные.

А со стороны деревни Петушки уже бежали их юные хозяева.

Кузя подбежал к Олежке, и мальчик поднял его с земли и прижал к себе.

— Мы победили! — радостно сказал Олежка своим друзьям. — Не стреляли, не шли в атаку, а победили!

— Самая большая честь, — сказал сержант Воскресенье, — победить без единого выстрела. Победить совестью.

— Мой дедушка получил на войне орден не за то, что убивал, а за то, что спас жизнь командиру, — задумчиво сказал Вторник.

Машина ловца, переваливаясь с боку на бок, медленно заковыляла прочь. И открытые дверцы пустой будки шумно хлопали, как крылья деревянной птицы.

А семеро солдатиков, Олежка и спасенный Кузя мчались на военном «Скате», для которого все дороги хороши.

Было в этом движении что-то прекрасное и удивительное, оно холодило сердце и наполняло сознание мальчика странным, неведомым до этого ощущением — он как бы стал сильнее и даже немножечко старше. Корабль уже добрался до своей стихии и плыл по Белому озеру. Он был почти невесомым и не поднимал волн. Только весь был окутан мелкими сверкающими брызгами, словно с неба прямо на судно спустилось прозрачное облако.

Когда маленькое войско сошло на берег и судно, для которого что вода, что суша — все одно, с ревом умчалось вдаль, Олежка подошел к сержанту и спросил:

— Вы Фомку Горчичникова знаете?

Не знал сержант Фомку, покачал головой.

— Зато я его хорошо знаю. Длинный, здоровый, жадный и злой, — сказал мальчик. — Он мне проходу не дает, самокат отнимает... Пойдемте вздуем его как следует.

Олежка думал, что сержант тут же скомандует: «Отделение, становись!» Но сержант молчал. Хмурил свои прямые брови. Словно не знал, как ответить. И остальные солдатики тоже молчали, только переглядывались и испытывали неловкость.

— Вы тоже его боитесь? — спросил мальчик.

— Чего нам бояться твоего Горчичникова, — тихо сказал Среда и стал накручивать на палец свой жиденький ус.

А сын Грузии Пятница добавил:

— Тут, генацвале, вопрос сложный.

— Вы же солдаты, все можете! — воскликнул мальчик.

— Мы многое можем. Даже жизнь отдать можем, если Родина потребует, — не поднимая глаз, сказал сержант Воскресенье, — а вздуть твоего Горчичникова не можем.

— Не можем, — согласился с командиром крепкий, приземистый Вторник, мастер на все руки.

— Почему? — спросил мальчик упавшим голосом.

— Потому что советские солдаты никому не мстят, — сказал сержант, — а в обиду мы тебя не дадим.

Из-под ветвистой груши доносился голос радиста Пятницы.

— «Оркестр», «Оркестр»! Я — «Гитара». Особое задание выполняем нормально. Как слышите? Прием.

Вот тут-то у Олежки и родилась дерзкая мысль. Дерзкая и желанная. И когда Пятница как бы щелкнул языком — отключил рацию, мальчик подошел к нему и спросил:

— С полком говорите?

— С полком, генацвале. Приказ командира — каждый час докладывать.

— И с городом говорить можете?

— И с городом.

— И с Москвой?

Тут Пятница ответил не сразу, подумал и только потом сказал:

— Если очень важное дело, смогу выйти на связь и с Москвой. Рамбавия!

И.Олежка решился. Он с надеждой посмотрел в глаза Пятнице и спросил:

— А с Ледяным мысом можете выйти на связь?

— С Ледяным мысом, генацвале?

— Там мой папа на зимовке, — пояснил мальчик, — уже давно лето, а он не возвращается.

Пятница молчал. Радист никогда не пробовал разговаривать с такими далекими уголками земли. Он не сказал «не могу». Он сказал «попробую».

Раздался щелчок, и в наушниках послышались свист и треск, словно это свистели полярные ветры и трещали, разламываясь, ледяные торосы.

А Пятница все вертел рычажки, и хлыстик антенны воинственно поблескивал у подножия груши.

И вдруг радист заговорил:

— Ледяной мыс! Ледяной мыс! Я — Петушки! Как слышите? Перехожу на прием.

Снова завыл ветер и затрещали льдины. И вдруг сквозь все шумы и помехи тоненькой ниточкой потянулся голос:

— Петушки! Петушки! Я — Ледяной мыс! Слышу вас хорошо. Слышу...

— Это папка! Я узнал его голос! Рамбавия! — воскликнул Олежка.

И тогда Пятница протянул Олежке большие наушники и поднес ко рту микрофон. И голос Олежки зазвучал на целых полмира. И папка на зимовке услышал его.

— Зимовка! Ледяной мыс! Я — Петушки! То есть я — Оля! Олежка! Олег! У нас все в порядке! У меня гости! Полон дом гостей!

— Кто у тебя в гостях? — спросил с зимовки папка.

И Петушки ответили:

— Отделение сержанта Воскресенье! Семеро солдатиков... Когда ты приедешь? Приезжай скорей!

Олежка разговаривал с отцом, и ему казалось, что он видит пустынный, поросший мхом берег без единого деревца, а внизу, сколько хватает глаз, — ледяной океан с бесконечными белыми полями, с дымками ледоколов, которые, как стекло, колют синий лед, прокладывая путь судам, с белыми медведями, которые бесшумно, как в валенках, бегают по льду, подгоняя своих несмышленых медвежат... Увидел Олежка и маленький, прилепившийся к скалам домик зимовщиков с большой замысловатой антенной. И папку: в меховой куртке, в унтах и в наушниках, потому что, если человек радист, у него должны быть наушники, как у Пятницы. Папка улыбался ему и скупо рассказывал — радисты все скупы на слова — о своей полярной жизни. И его голос алой ниточкой тянулся сквозь тундру, леса, поля и озера, от Ледяного мыса до родных Петушков.

— У нас на Ледяном все в порядке. Ожидайте хорошую погоду. На материк идет легкое похолодание... В ближайшее время не вернусь. Заболел сменщик. Оставить пост не могу... Понимаешь, сынок, долг. Долг...