КАДРИ - Раннамаа Сильвия. Страница 22

Отец не пришел ни в понедельник, ни во вторник. В среду вечером я была словно в горячке. Когда стрелки часов дошли до половины седьмого – в это время я обычно отправлялась на урок – мне хотелось зубами вцепиться в косяк двери, чтобы не побежать к отцу. Хотя я страшно боялась потерять то, что так недавно обрела, но прежде всего нужна была ясность.

Я отчаянно надеялась, что в этот вечер отец, видя, что я уже во второй раз не являюсь, придет сам.

Бабушка, та непременно пришла бы, но отец не пришел. Я ждала его до двенадцати ночи, прислушиваясь в тишине к каждому шороху. Я вздрагивала при каждом приглушенном стуке наружной двери, но постепенно все звуки умолкли, лишь беспокойно стучало мое сердце.

Бабушка заставила меня улечься в постель. Я взяла портрет матери и стала глядеть на него, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Бедная, бедная мама, как беззаботно и радостно смеялась она на портрете! У меня было такое чувство, будто мы с матерью снова потеряли отца.

Я знаю, капризничать не годится, и в будущем я еще не раз пойду к отцу, но все это не то. Только теперь я поняла, почему моя мама попросила бабушку дать то обещание. Да, любовь – это не такое дело, где достаточно одних слов, а тем более денег. Почему отец в наше первое свидание наговорил мне столько хороших слов? Зачем? А теперь, когда единственная дочь не была у него уже целую неделю, ему и горя мало, он и не думает проведать ее. К чему мне его деньги? Мы и без них обходились. Мне вовсе не нужно новое зимнее пальто. Я готова всю зиму проходить хоть в плаще, лишь бы знать, что я дорога своему отцу, что он беспокоится обо мне.

Мама, дорогая мама, как ты была права, когда взяла с бабушки то обещание!

Даже во сне я не переставала чувствовать себя несчастной. Утром у меня болела голова, в горле все пересохло. Мне было жарко. Бабушка бранилась:

– Вот возьму и брошу в печку твои коньки! Носишься как угорелая, пока не вспотеешь. Продует немножко – и готово, простудилась. А теперь еще новую моду завела – выбегать к вортам. Уж и не знаю, какого ты там счастья дожидаешься? Одевалась бы хоть как полагается.

Голос бабушки доносился до меня словно издали. Я ей не возразила ни словечком. К чему? Не стоит обращать внимания на бабушкино ворчание. Я ведь знаю, что она не со зла, а только потому, что у нее тоже сердце болит. Я бы сейчас и сама не прочь выместить на ком-нибудь досаду, но на ком?

Бабушка пододвинула к постели стул, поставила на него еду и отправилась на работу. Мне не хотелось есть и даже лень было запереть дверь. Все было так безразлично... За окном мела вьюга. В комнате было почти темно.

Я лежала в полусне. Потом заснула. Не знаю, долго ли я спала, но вдруг почувствовала сквозь сон, что мне лучше. Лоб перестал гореть, и дышать стало легче. Я открыла глаза. Отец сидел на краю постели, положив прохладную руку мне на лоб. Сначала мне показалось, будто это сон, но тут я услышала, как отец сказал:

– Я несколько раз справлялся о тебе в школе. Сегодня мне сказали, что тебя нет. Тебе плохо? Не хочешь ли чего-нибудь?

Чего мне еще хотеть? Я схватила его за руку. Прижалась к ней щекой и погладила ее. А он все повторял:

– Дочка! Доченька! – Глаза его при этом так странно заблестели, будто в них что-то попало или будто...

Впрочем, мужчины, тем более отцы, не плачут, им и сдерживаться не приходится.

Было хорошо, хорошо!..

Я вынула из-под подушки мамину фотографию. Показала ее отцу и чистосердечно рассказала о том, что я передумала за эти дни. Карточка пострадала от ночевки под подушкой. Отец взял ее и подошел с ней к окну. Потом вернул мне и сказал хрипловатым голосом:

– Я принесу тебе завтра новую. Надеюсь, она тебе понравится. А то, что ты мне сейчас рассказывала, это глупости, ты об этом не думай. Мы ведь переговорили уже обо всем в нашу первую встречу. Я думал, ты умнее и мне не придется повторять то, что я сказал.

Такую вещь отец мог бы повторять мне по нескольку раз в день – никогда не надоело бы слушать! Ведь я целых четырнадцать лет мечтала об этом.

Конечно, я выздоровела в тот же день. Хотя вызванный отцом врач сказал, что у меня ангина (после смерти матери у нас больше всего боялись этой болезни), и мне только через неделю разрешили пойти в школу. Но даже врачи разбираются не во всех болезнях, в этом я теперь совершенно уверена.

Но и дома было неплохо. О нет, на этот раз нет. На следующий день снова пришел отец, пришел уже вечером, когда бабушка была дома. Я сразу узнала его шаги, и мне было ужасно интересно, что скажет бабушка. Бабушка только и сказала:

– Ну, в конце концов отыскал все-таки нашу дверь?

Она придвинула отцу стул, а сама принялась хлопотать возле плиты.

Отец не забыл своего обещания. Он принес большой портрет матери в серебряной раме. У меня такого нет. На этом портрете мамины волосы пронизаны солнцем и словно бы светятся. Она не смеется здесь, как на моей карточке, а только улыбается – мягко и нежно. Никто на свете не улыбается так чудесно, я знаю. Я не удержалась и ахнула от восторга. Бабушка заинтересовалась, вынула из комода очки, водрузила их на нос и, взяв у меня карточку, принялась изучать ее:

– Когда же это она снялась? Я такого портрета еще не видела.

– Он остался у фотографа, – ответил отец. – Она снялась незадолго до моего отъезда... Да, не знали мы тогда, что этот снимок будет последним. Он сделан как раз в тот день, когда она мне говорила, что никогда еще не была такой счастливой...

Отец замолчал.

– Да, – вздохнула бабушка. – Вот видишь, как обернулась жизнь. Могла ли она, бедняжка, подумать, каким недолгим будет это счастье?..

Бабушка ничего больше не сказала, но эти ее слова и вздох означали, что во всем виноват отец. Я начала понимать, почему отец избегал встречи с бабушкой. Я поскорей принесла задачник, и мы занялись алгеброй. Бабушка вскипятила чаю и накрыла на стол.

За столом разговор все время вертелся вокруг разных пустяков и был каким-то натянутым. Я нервничала. Мне было страшно – вдруг отец скажет что-нибудь такое, что рассердит бабушку. И тут я поняла, что оба они тоже нервничают. После разговора о плохой погоде как-то незаметно зашла речь о плохих квартирах и о нашей конуре. Отец выразил сожаление, что нам с бабушкой приходится жить в такой квартире, и сказал, что это в конце концов отразится на нашем здоровье. Бабушка сразу же ощетинилась:

– Ишь, заметил-таки, что я твоего ребенка держу в подвале... Но разве это моя вина? Разве я затеяла войну? Разве я спалила дома, где жили люди? – Голос бабушки прозвучал так, будто во всем этом она винит именно отца.

Отец попытался успокоить ее:

– Что вы! Разве я со зла? Так, к слову пришлось и... Между прочим, у меня появилась мысль: наш завод начинает строить жилой дом для своих рабочих, может быть, и я получу там квартиру, тогда...

Бабушка не дала отцу кончить:

– Какая тебе еще нужна квартира? Кадри ведь рассказывала, в каких ты живешь хоромах. Чего понапрасну туман напускаешь? Разве я не понимаю, куда ты метишь? Я вам мешать не стану – забирай свою Кадри, и ступайте! Живите, и будьте счастливы. Я свое дело сделала, а теперь старуху можно побоку! Ничего, я тоже не пропаду. Уходите хоть сегодня!

Ох, зачем бабушка говорит так сердито, так грубо? Мне сделалось так неловко, что даже жарко стало. Отец стряхнул пепел на тарелочку и вздохнул:

– Да, что поделаешь, если вы так поняли меня. Но я вовсе не то думал. Я не собирался разлучать вас с Кадри. Я только высказал свои соображения. Это верно, что живу я достаточно просторно. Квартира, правда, не моя, ее хозяин – моряк и подолгу не живет дома. Мне самому новая квартира не очень нужна, она нужна именно вам с Кадри.

– Как же, дожидайся, чтоб тебе квартиру дали! – Голос бабушки стал тише и спокойнее. – Навидалась я этих вещей. Тут писательница одна, знакомая Кадри, много мест обегала ради нас, а толку никакого. Когда еще настроят столько, чтобы и наш черёд дошел? Мало на это надежды. Но одно я тебе скажу: бери к себе Кадри. К чему мне держать ее тут? У тебя ей будет лучше.