Орион и завоеватель - Бова Бен. Страница 36

– Если эти страсти проследить до источников, – нараспев выговаривал Кету, – окажется, что они коренятся в наших желаниях или потребностях тела. Действительно, желающий добивается желаемого даже под угрозой смерти.

– Но эти потребности неискоренимы, – возразил я. – Они – часть человеческой природы.

– Конечно, – согласился Кету. – Вот поэтому так сложно освободиться от них.

– Неужели живой человек способен на это?

– Будда достиг подобного состояния, – отвечал он. – И не он один. Конечно, это очень, очень трудно, но возможно. – И он возобновил свой распевный речитатив: – Если устранить желания, которые лежат в основе всех человеческих страстей, тогда умрут и стремления, и человеческие страдания окончатся. Это и есть правда о прекращении страданий.

Я сомневался. Разве можно отказаться от всех желаний: не есть, не пить, не любить, не искать дружбы, власти, уважения, славы, забыть про самосохранение и вечное стремление людей к справедливости… Неужели человек сможет жить, избавившись от всего этого?

Мы миновали Аллиполис на Херсонесе, переплыли узкий Геллеспонт, переправившись в Азию, проехали по пыльным дорогам среди нагих каменистых холмов Лидии к Сардису, где начиналась Царская дорога, а я все выуживал у Кету новые и новые подробности о пути Будды.

В свою очередь Кету был заворожен моими смутными воспоминаниями о предыдущих жизнях. По его настоянию каждый вечер я пускался в воспоминания – и припоминал все больше и больше.

– Некогда мир был окутан льдом и снегом, – рассказывал я, сидя возле нашего нежаркого костерка. – Зима длилась весь год. В это время жили огромные звери – совсем как слоны, только повыше и в лохматой шерсти.

В глазах Кету играли отблески костра, он жадно слушал. Я старался рассказывать о подобных вещах, только оставаясь с ним наедине. Незачем было подвергаться насмешкам невежд, не стоило давать повод для дурацкой болтовни и сплетен.

– Значит, ты помнишь и Трою? – вопрошал Кету.

– Я был в лагере ахейцев, когда Гектор, оттеснив греков, едва не ворвался за вал.

И Елену? Она действительно была так прекрасна, как об этом говорят легенды?

– Женщины прекраснее ее не знала земля, – проговорил я, вспомнив, что мы с Еленой были любовниками, но не стал рассказывать об этом Кету. При всей своей преданности пути Будды, невзирая на стремление избавиться от всех желаний, сам Кету был далеко не бесстрастен.

Нередко мы останавливались возле пастухов, и негромкий звон бубенцов, подвешенных на шеях овец, баюкал нас. Но, добравшись до Царской дороги, мы стали чаще ночевать в караван-сараях, на старых, видавших виды постоялых дворах, стоявших возле дороги, уходившей все дальше и дальше от моря. Иные из них, казалось, простояли века. Впрочем, попадались и заброшенные или разрушенные постройки, а то и уничтоженные пожаром.

– Ох нехорошо, – бормотал Кету. – Ох нехорошо. Рука Царя Царей, должно быть, слабеет.

Нам снова пришлось ночевать на безлюдных пустошах, где лишь костер рассеивал мрак, а вдали выли волки. Но и в уюте постоялого двора, и под мерцающими звездами каждый вечер я узнавал от Кету все больше и больше.

– Слушай благородную истину о печали, – повторил он. – Рождение – скорбь, возрастание – скорбь, болезнь – скорбь и смерть – тоже скорбь. Все, что составляет человека, полно скорби. Вот благородная истина, открывающая, природу скорби, которая возникает из стремлений, приводящих к повторному рождению и, в свой черед, к новым страстям.

– Но разве это плохо – стремиться к чему-нибудь? – спросил я.

– Нет, нет и нет пользы в наших страстях, – отвечал Кету. – Благородная истина о прекращении скорби говорит: откажись от стремлений, восторгов и страстей. Возвышенна истина, которая ведет вставших на путь Будды к освобождению от печалей.

"Но как сложно встать на него", – подумал я.

Наш небольшой отряд ехал по гористым просторам Фригии, иногда сам по себе, иногда примкнув к длинному каравану мулов, нагруженных древесиной, шкурами и зерном из богатых сельскохозяйственных угодий, расположенных вдоль Черного моря. Навстречу нам шли караваны с востока, величественные верблюды и крепкие быки везли слоновую кость из Африки, шелка из далекого Китая и пряности из Индустана. Случалось, на караваны нападали разбойники, и мы помогали купцам отбиваться. Однако даже когда мы ехали одни – всего лишь двадцать шесть верховых с заводными конями и вьючными мулами, – нас никто не тревожил.

– Разбойники видят, что вы воины, – сказал нам Кету. – И знают, что в ваших мешках найдется не много поживы. Караван для них большой соблазн, как и редкие пешеходы, рискнувшие выйти на дорогу, этих можно без всяких хлопот ограбить, а потом убить. Но воины разбойников не привлекают, едва ли у них хватит смелости напасть на нас.

И все же не однажды я замечал на далеких холмах возле Царской дороги тощих оборванцев верхом на таких же тощих лошадях, рассматривавших наш маленький отряд. И каждый раз Кету возле меня негромко повторял:

– Спаси меня, Будда, спаси меня, вера, спаси меня, миропорядок.

Молитва его доходила: на нас не нападали.

Наконец, приблизившись к горам Загроса, преграждавшим путь на Иранское нагорье, мы стали встречать воинов Царя Царей у дороги; обычно они держались возле колодцев или караван-сараев. На таком длинном пути нелегко надежно защищать путешественников, воинов едва хватало и на то, чтобы присутствие их сделалось просто признаком власти. К тому же они всегда требовали денег за обеспечение безопасности.

– Эти хуже разбойников, – сказал один из моих людей, когда мы проехали заставу на окраине крохотного городка. – Местный начальник содрал с меня несколько монет в качестве платы за проезд.

– Проще заплатить, чем сражаться, – сказал я. – К тому же они удовлетворяются малым.

Кету кивал.

– Принимай то, чего нельзя избежать, – заявил он. – И это – часть пути Будды.

"Да, – подумал я. – Но все равно обидно".

Кету казался скорее озабоченным, чем встревоженным.

– Только год назад прошел я этим путем, отправляясь в Афины. Разбойников почти не было, постоялые дворы процветали. И воины стояли повсюду, а теперь новому царю не повинуются. Власть ослабевает очень быстро… слишком быстро.

Я подумал, не придется ли теперь Царю Царей волей-неволей принять условия Филиппа, чтобы избежать войны с греками, раз его войско настолько ослаблено? Впрочем, и сам он, подобно Филиппу, мог воспользоваться угрозой нашествия чужеземцев, чтобы сковать свой народ в новообретенном единстве.

От ночи к ночи сон мой становился все более тяжелым и тревожным. Сны мне не снились: по крайней мере по утрам я вспоминал только неясные силуэты, словно мелькавшие за запотевшим окном. Я более не посещал мир творцов, и Гера тоже оставила меня в покое. И все же сон мой был беспокоен, я ощущал затаившуюся во тьме беду.

Караульных мы выставляли, даже когда ночевали с караванами, которые сопровождала собственная охрана. Я стоял положенное время наравне со всеми. Мне хватало и недолгого сна, а я всегда особенно любил бодрствовать перед рассветом. И в холодных, продутых ветром горах, и в раскаленной, не остывшей за ночь пустыне душа моя ликовала, когда на небе медленно таяли звезды и оно становилось сначала мол очно-серым, а потом нежно-розовым и наконец поднималось солнце, могучее светило, слишком яркое даже для моих глаз.

"Они поклоняются мне в облике солнца, – вспомнил я слова Золотого. – Я Атон, бог Солнца, податель жизни и творец человечества".

Я уже потерял всякую надежду отыскать Аню, любимую мою богиню. Вторгаясь в сон, смутные, нечеткие видения смущали мой погруженный во тьму забвения рассудок, пробуждали забытые воспоминания. Откровенно говоря, я весьма сомневался в том, что сумею когда-нибудь избавиться от желаний, хотя Кету и сулил мне за это благословенное забвение нирваны. Однако возможность наконец соскочить с бесконечно кружившегося колеса страданий, покончить с долгой чередой жизней все более и более привлекала меня.