В морозный день - Афанасьев Юрий Николаевич. Страница 14

Сем Вань всё ещё сидел с полуоткрытым ртом.

— Суд идёт над гражданами Роговыми за их жадность, — уже более уверенно объявил Аркашка.

— Ах ты, таракан чахоточный, заноза ехидная, — завозмущалась бабка Пелагея и пошла в наступление: — Уж я тебе сейчас такой суд устрою, уж так вытяну…

— Записывается первое оскорбление, — невозмутимо сделал пометку на бумаге Аркашка. Однако когда бабушкина рука потянулась к его уху, он неожиданно из-под листа бумаги выхватил ракетницу, которую, видно, тоже взял у геолога. — Ни с места!

— Ой, беда, беда! — скороговоркой взвизгнула бабка и, путаясь в сарафане, отпрянула к Сем Ваню. — Убьёт, застрелит, — вскрикивала она, заткнув уши ладонями. — Убери хоть нагану свою! Так и целится в лоб.

— Вопрос направлен к обвиняемым, — между тем продолжал Аркашка. — Главный свидетель…

— Слушаюсь, товарищ судья, — стеснительно вышел из-за занавески Ундре. Он робел перед взрослыми, он не мог вот так превратиться в кого угодно, как Аркашка. Но ведь приказание друга…

— Это что за блин? — с интересом уставились на Ундре старики. Ундре не блин, у него просто лицо круглое, как у всех хантыйских детей.

— Записывается второе оскорбление с последним предупреждением, — отметил неприступный Аркашка. — Главный свидетель, что вы выяснили про молоко в Кушевате?

— Я выяснил, что все молоко продают по 30 копеек литр, а Роговы продают геологам за 60 копеек.

— Что скажете в оправдание? — сурово обратился к старикам Аркашка.

— А то скажу, что с жиру ты бесишься, Клин-Башка, — не вытерпел Сем Вань. — Распустили вас отцы, своего-то гнезда не имея. Кто из дому, а кто в дом… Молочко-то труда стоит. Грибки вот с ножками, да сами в избу не приходят.

— О чём говорить… Да наше молочко и по вкусу не ровня другим, — поддакнула бабка Пелагея. — Вот ему и цена справедливая. И чего с ним цацкаться, — обратилась она к старику, — опояшь ремнём — вот и весь спрос. Судильщик нашёлся… от горшка два вершка.

— А вот и будем судить, — Аркашка поправил съехавший с плеч пиджак. — Все в Кушевате на вас пальцем тычут. Даже… даже Фёдору в больницу за деньги молоко приносите… — Аркашка зло всхлипнул. — А мне… а мне в школе хоть не показывайся, как будто я так делаю…

Старики насупились, только слышно было всхлипывание «судьи».

— Это уж ты хватила, — вдруг огрызнулся Сем Вань на бабку.

— А ты? Да ты домой не придёшь, пока с чужого двора полено не стащишь, — взъерошилась и бабка Пелагея.

И старики так рассорились, что стали наскакивать друг на друга через стол. А никелированные бока пузатого самовара строили им страшные рожи.

— Спина вон к печке просится, а мы с тобой, не пойму, куда готовимся, — наконец устало опустился на стул Сем Вань. — Вот он нас, энто, и учит, поколению свою показывает. Невелик комариный укус, а спать всю ночь не даёт…

— Да я что, — вытирая полотенцем мокрое лицо, пыталась оправдаться бабка Пелагея, — ты что на меня-то окрысился… Я, может, к Фёдору, как к родному сыну, привыкла…

— Ой уж, — усомнился Сем Вань. — Один был, и того дом не удержал… Прыгает где-то по горам.

— Я и виновата, — развела руками бабка Пелагея.

— Ты!..

— А ты?! — снова набросились друг на друга старики.

На столе появился откуда-то чулок с деньгами, который летал с одного края стола на другой.

— Возьми, может, тебе спокойней будет с ним…

— Нет, ты возьми, а то и сна лишишься…

Ундре с Аркашкой едва успевали переводить глаза с деда на бабку… Что с ними?

ГОЛУБЫЕ СПОЛОХИ

Заиндевели провода. От одного столба к другому прочертили они белый нотный стан, точь-в-точь как Ундре рисует на уроках пения. Не хватает на них только воробьёв. Мороз их так прижал, что прячутся они сейчас на конюшне, а многие вообще улетели. Весной рассядутся воробьи на провода чёрными точками, как ноты, и такую песню про весну споют, что люди в Кушевате, глядя на них, целый день ходят улыбчивые и приветливые.

Куда воробьям в такой мороз, когда зимой покидают свои гнёзда даже вороны. Только сороки дежурят на помойках целыми днями. Вот опять откуда-то из-за угла — сорока, уселась на верхушку ёлочки напротив окна. Туда-сюда хвостом-лопаткой, вниз, вверх, как будто не может на месте удержаться. Вспыхивают зелёные голодные глаза, вертится сорока вокруг себя. А это что за чёрный глаз из окна? Глаз Ундре? Как это такая осторожная птица позволила кому-то разглядывать себя? Сорока шарахнулась под забор, качнулась ёлочка.

— Рукавички сдунуло, — удивился Ундре.

— Ты о чём? — переспросила мать.

— Сорока ёлочку качнула, и с ветки снег упал, как будто сорока у неё рукавички стащила.

— Придумываешь всякие небылицы, — не поняла мать. — Чего целый день в одно окно смотреть? Почитал бы лучше книжку…

— Ох, как надоела зима. Вот проснулся бы однажды, а на дворе лето, — размечтался Ундре. — Мы в школе диафильм смотрели, в Африке всю жизнь тепло.

— Минурэй поднял солнце, недолго осталось ждать, — успокоила мать. Она уже закончила кисы и теперь плела к ним красные тесёмки с большими кисточками на концах. Обмотает Ундре кисы около коленок тесёмками, кисточки по бокам — удивятся в Кушевате люди. Вот ведь как любит мать своего сына!

— Аньки, — спрашивает Ундре, — почему дедушка говорит про Фёдора, что тот какое-то солнце ищет, какому-то Хонану брюхо проткнул? Никакое солнце Фёдор не искал, они газ ищут. Почему он так говорит?

Если бы Ундре знал, что было тогда в Кушевате, когда газовый фонтан взметнулся над вышкой Фёдора. Вышку из посёлка не видно, все ждали, кто оттуда приедет, чтобы подробности услышать. И чего только про газ в Кушевате не сочиняли! Бабка Пелагея и Сем Вань просидели за чаем до поздней ночи, и у них тоже разговор был только про газ.

— Подумать только, на несколько километров под землёй газ сидит. Это какую силищу надо, чтобы оттуда вылезти.

— Говорят, его в чугунки запихивать будут, баллонами называются. По домам разносить, а печки все выкинут. Лес запретят рубить.

— Так вот чугунку с газом подожжёшь, а он шарах — и ни дома, ни тебя…

— А ты не поджигай, не торопись сразу-то взрываться. Говорят, в Кушеват сначала человек приедет, школу такую откроет. Будет учить, как поджигать газ-то.

— Мне зачем учиться, век уж прожила свой, расписаться кое-как могу.

— Ну и сиди без газу… О чём думала раньше?.. Вот и по радио говорят и в газете пишут — всем надо десять классов кончить, не меньше…

— Так то молодёжи. А газ-то при чём?

— Молодёжи… будет тебе молодёжь дома сидеть, газ поджигать. А он ведь для всяких надобностей нужен — там обед сготовить, тут воды нагреть, где постирать, где посуду помыть.

— Да, удобная штука — газ. Вот ведь непонятно, как его учуяли там, под землёй-то?

— Чего учуять… Земля-то ведь, как кожа, трескается. Один нанюхался, другому рассказал.

— Хватил — «нанюхался»… Да ты его нанюхайся — и больше не встанешь, ядовитый он. Нет, тут всё наука…

Когда Ундре с дедушкой на следующий день вернулись в посёлок, нарту облепили со всех сторон. Всем хотелось узнать, что происходит на буровой. «Солнце Федька искал, — односложно отвечал дедушка Валякси, — а солнце, однако, немножко горячий».

— Вот брехун ещё один выискался, — качали головой некоторые и, недовольные, расходились по домам. Ундре было неудобно за дедушку.

— Почему он так говорит? — ещё раз переспросил Ундре мать. — Ведь это же враньё, аньки.

Мать осуждающе посмотрела на сына.

— Плохие слова от тебя слышу, — укоризненно покачала она головой. — Разве трудно дедушку понять? Валякси — старый человек. В тундре человек живёт, один целый день бывает. С кем он будет говорить? Солнце видит — говорит, снег видит — говорит, звёзды видит — говорит. У дедушки всё живое, и солнце живое…

Ундре задумался. Он вспомнил, как ехал по тундре на оленях. Ехал и пел. А о чём Ундре пел? Да тоже о том, что видел вокруг.