Тоуд-триумфатор - Хорвуд Уильям. Страница 35

Но ни одна из этих печальных мыслей не отразилась на челе Прендергаста. Пока Барсук молча сидел дома, а Выдра целыми днями смотрел то на Реку, то на дорогу в ожидании новостей о Рэте, Кроте и Тоуде, Прендергаст, дворецкий милостью Божией, продолжал выполнять свой долг с прежней невозмутимостью.

— Конечно, для мистера Тоуда все складывается не лучшим образом, — признавал он, когда Выдра заглядывал в То-уд-Холл выпить стаканчик шерри в буфетной, — но я верю, что в конце концов он преодолеет все неприятности. Да, я в это верю.

Выдра тоже старался верить этим словам и находить в них утешение. Тягостное ожидание неизбежно плохих новостей продолжалось весь август. Уже наступил сентябрь, и даже Прендергасту пришлось признать, что церемонию Открытия придется отложить, а то и вовсе отменить.

Но сначала пришли вести от Рэта и Крота, притом дурные. Один из кроликов — помощников Выдры ворвался к нему в дом сообщить, что вниз по Реке плывут сломанные березовые ветки. Их число не оставляло сомнений в том, что это сигнал опасности, поданный Рэтом.

— Ничего хорошего, — сказал Выдра Барсуку, с которым увиделся в тот же день. — Но не надо суетиться. Я все подробно обговаривал с Рэтти, и мы сошлись на том, что худшее, что можно сделать, — это вызвать всеобщую панику и смятение, снарядив впопыхах спасательную экспедицию. Они дают нам знать, что столкнулись с трудностями, и мы должны ждать новых сигналов.

— Подождем еще две недели, — согласился Барсук.

Пока Барсук и Выдра волновались за друзей, мадам д'Альбер не сидела сложа руки. Правда заключается (или заключалась до недавнего времени) в том, что для Мадам объяснения Тоуда в любви, сначала в Тоуд-Холле, а потом здесь, в доме его светлости, были не более чем лестны.

Ей были приятны любовные подвиги Тоуда, насколько вдовствующей даме может быть приятно оказываемое ей внимание, пылкие излияния, цветы, подарки, страстные предложения руки и сердца от вполне зрелых господ, которым следовало бы быть поумнее. Все это вносило приятное разнообразие в рутину повседневной жизни.

Но в ту роковую минуту, когда Тоуд встал на защиту ее сына (а ведь в глазах Мадам не было на свете лучше ребенка, чем ее сын, не было существа более достойного всяческого удовлетворения любых его капризов, тем более что он и не требовал много материнского внимания от той, которую вела по жизни ее Муза), в ее отношении к Тоуду наметился серьезный перелом.

Не то чтобы Мадам до этого думала о новом браке: ей вполне хватало неудобств, причиняемых сыном, чтобы еще повесить на себя дополнительную ответственность за мужа и заботу о нем. Но Мадам прекрасно понимала свои недостатки как матери и оценила бы удобство постоянно иметь рядом друга-мужчину, который освободил бы ее от ответственности за подростка, в последние годы странствий ставшего своевольным, капризным, избалованным, короче говоря, сложным, как многие подростки как из богатых, так и из бедных семей.

Кроме этого чисто практического соображения было и еще одно. Самоотверженный поступок Тоуда тронул глубокие струны ее души. Вот, казалось ей, наконец джентльмен, не склонный смотреть на ее сына как на досадную помеху, которую нужно просто убрать с дороги, чтобы удовлетворить свою страсть к ней самой. Вот влюбленный, который мог преспокойно спастись сам, но предпочел рискнуть жизнью и свободой ради того, кого она обожала. Вот существо, достойное той любви, которую она могла бы излить на своего избранника и которую, как выяснялось, теперь хотела излить. Короче говоря, тот, кого Мадам страстно желала сделать своим, и собиралась этого добиться, и, без сомнения, добилась бы. К тому же его физический облик она могла бы, если только заняться этим серьезно, воплотить в величайшей скульптуре, символизирующей имперский триумф. Таким образом, получалось, что импульсивное поведение Тоуда в доме его светлости стоило больше, чем тысяча объяснений в любви и десять тысяч украденных букетов.

Если бы Тоуд знал или хотя бы подозревал, с какой решимостью Мадам вкладывает всю себя в любое предприятие, за которое берется, включая любовь, не исключено, что его начали бы мучить ночные кошмары: хищные пауки с женскими головами, плетущие паутину, или амазонки, побеждающие своих жалких противников — мужчин, или драконихи, заманивающие самцов-драконов в свои логовища. По сравнению с ними сны о мрачных подземельях Замка показались бы ему приятными и безмятежными. Но Тоуд пока не знал о перемене, происшедшей в сердце Мадам, и еще некоторое время мог спать более или менее спокойно.

А пока, не в силах посвятить всю себя беглому мистеру Тоуду из Тоуд-Холла, Мадам вкладывала свою незаурядную энергию в сопротивление санкциям против него и ее сына. Ей очень и очень не понравилось возмутительное нападение констеблей, судейских и священнослужителей на ее мальчика, и, после того как Граф с Тоуд ом бежали, она выразила громкий протест Председателю суда, начальнику полиции и епископу, а затем — еще более решительный протест против последовавшей погони и криков, которые вылились в настоящую охоту на беглецов: со сворой гончих, грубыми выкриками, ружьями, из которых обычно отстреливают жирных фазанов и лис.

Сначала дело не пошло: на нее просто не обращали внимания. Даже самая ужасная (как ей казалось) угроза, что, если они немедленно не прекратят охоту на мистера Тоуда и Графа, она никогда и ни при каких обстоятельствах не закончит заказанную ей скульптуру, не возымела действия, хотя и вызвала некоторое замешательство. Во всяком случае, все трое выразили надежду, что она передумает.

— Мадам, — ледяным тоном сказал Председатель суда, — мне будет очень жаль, если вы не продолжите работу, но мы не сможем с должным основанием служить вам моделями, то есть аллегориями

Правосудия, Закона и Святой Церкви, если позволим двум виновным, мистеру Тоуду из Тоуд-Холла и вашему преступному сыну, гулять на свободе, избежав наказания, и терроризировать окрестности!

— Но ведь он еще ребенок, и к тому же он мой сын! — плакала Мадам, чувствуя, что слезы могут ей помочь.

— Он малолетний преступник, но вы, по крайней мере, можете утешиться тем, что наш кодекс предусматривает для него более мягкое наказание, чем кодекс вашей страны. Там, я думаю, его приговорили бы к одиночному заключению на острове Дьявола лет на шестьдесят, но мы здесь более снисходительны, и, думаю, он отделается какими-нибудь тридцатью годами Дартмурской тюрьмы с правом посещения матерью один раз в два года.

— Но, месье, — сказала она, решив испробовать другой способ, — все эти преступления, о которых вы говорите, были совершены под влиянием страсти, дикой страсти, которую испытывает ко мне мой кузен. Разве нет такой особой статьи в вашем кодексе: Преступление под влиянием страсти? Мистер Тоуд и мой сын сделали это из-за любви! Разве это не является смягчающим обстоятельством?

— Любовь как смягчающее обстоятельство? — Председатель суда нехорошо усмехнулся. — В наших судах не рекомендуется прибегать к такой формулировке, так как она говорит о слабоумии, присущем самым криминальным, диким слоям населения, так что я не советую вам… Одно лишь упоминание о страсти, которую вы называете любовью, удваивает срок наказания, а в случае высшей меры наказания, (должен вас предупредить, она вполне вероятна для этого негодяя Тоуда) это послужит достаточным основанием для всемерного ускорения исполнения вынесенного приговора.

— Месье! — вскричала Мадам, теперь уже совершенно взвинченная и не владеющая собою. — Я могу что-нибудь сделать?

— Обратиться за помощью к своей стране, к своему правительству, к самому президенту, и, возможно, Мадам, если он придет к нашему монарху, снимет перед ним шляпу и попросит за вас, то срок вашему сыну сократят на месяц-другой, а частоту посещений увеличат до одного раза в год.

Председатель суда, как очень многие выдающиеся деятели мужского пола и преклонного возраста, был слабым знатоком женских страстей и еще худшим политиком. От всего вышесказанного Мадам пришла в такое негодование, что немедленно отправилась в Город, во французское посольство, подняла посла с постели своим рассказом об оскорблении нации и нападении на французского гражданина, принадлежащего к одному из древнейших семейств, а именно к семье д'Альбер-Шапелль, притом на одного из ее самых мирных и невинных представителей. Казалось, речь идет по меньшей мере о повторном форсировании Ла-Манша англосаксонскими ордами и жестоком и бесчеловечном нападении на галльских женщин и детей. Мадам оказалась необыкновенно красноречива, и, хотя поиски мистера Тоуда и его сообщника не были прекращены немедленно, колеса дипломатической машины завертелись, и к утру телеграмма уже лежала на рабочем столе одного официального лица, очень важного лица в Елисейском дворце, резиденции президента Франции и всех ее колоний.