Ивы зимой - Хорвуд Уильям. Страница 42

Последние свои силы Тоуд направил на то, чтобы, пятясь, затеряться в толпе. Безуспешно: зрители стояли сплошной стеной, не желая расступаться ни на дюйм. Вынужденный оставаться в первом ряду, он с отчаянием наблюдал, как за спиной его светлости показались четыре стражника, а с ними — не кто иной, как тот самый дворецкий, некоторое время назад подававший Тоуду в постель деликатесы и нектары. Да, это был Прендергаст — собственной персоной.

— И он тут! — охнул Тоуд, только сейчас осознав, куда он влип.

Женихом на свадьбе, гостем которой он оказался по прихоти судьбы, был не просто кто-то из местной знати, а сын и наследник владельца той усадьбы, где он, Тоуд, провел три дня на тех же правах, что птенец кукушки в чужом гнезде.

Он еще раз попытался протиснуться в толпу. Снова безрезультатно. Словно живая стена подпирала его сзади. Потом в глазах Тоуда зарябило от череды синих мундиров, появившихся на церковном пороге. Столько полицейских сразу он еще никогда не видел. Может быть, страх помог разыграться воображению, но Тоуду показалось, что не только все приглашенные, но и вся толпа зевак облачилась в синюю форму. Тем не менее он абсолютно верно угадал причину появления на этой свадьбе такого количества блюстителей закона: вслед за роем синих пчел, выпорхнувших из улья, в дверях церкви показался крестный отец невесты — комиссар полиции (и тоже собственной персоной).

«Кто же отец жениха? — успел спросить себя Тоуд. — Неужели сам лорд-епископ?»

— Так и есть! — простонал он, зажатый между живой стеной и косяком церковной двери.

Деваться было некуда. Словно в кошмарном сне, ставшем явью, Тоуд оказался в шаге от самых опасных для него людей — не в силах что-либо предпринять для своего спасения: ни отступить, ни убежать, ни испариться, да что там — далее отойти на шаг назад не представлялось возможным.

Появился фотограф, за которым по пятам следовал ассистент, тащивший на себе всю дребедень и все приспособления, необходимые для того, чтобы сделать хорошие снимки. Яркие вспышки дополнили мысленную картину: Тоуд вдруг увидел себя моряком, сражающимся со штормами и ураганами и внезапно заметившим на горизонте огни далеких маяков. В его душе затеплилась слабая надежда. Еще можно спастись, подумал Тоуд. Нужно просто затаиться, слиться с общим фоном и переждать! Может быть, в праздничной суматохе его и не заметят.

— Нет, ну кто в такой день станет обращать внимание на какую-то там жабу, — успокаивал себя Тоуд, забыв о том, как он одет.

— Трубочист! Давайте-ка его сюда! На счастье! Быстро-быстро, вставай сюда, приятель! Трубочист приносит счастье — это верная примета!

Это был голос ассистента фотографа. Трубочист на свадьбе действительно считается верным вестником удачи, всегда приносит новобрачным счастье, а фотографу, предусмотревшему его появление в нужный момент, наверняка сулит лишнюю золотую гинею к гонорару.

К Тоуду, более всего желавшему в этот момент слиться со стеной, а еще лучше — провалиться сквозь землю, потянулись руки, вознамерившиеся проделать абсолютно противоположное: вытащить его на всеобщее обозрение.

— Нет, нет! — запротестовал он. — Меня не надо! Это не я. То есть я, но не он!..

Все было напрасно. Никто не слушал его жалких стенаний. Тоуда вытащили и выпихнули на середину церковной лестницы, а затем втащили и впихнули в самый центр свадебной процессии, приготовившейся к фотографированию. Его воткнули в первый ряд — между женихом и невестой, а стража, офицеры полиции и епископы выстроились вокруг него в некотором подобии почетного караула — к превеликому удовольствию молодых, их родителей, гостей, зевак — всех, кроме самого Тоуда.

Ослепительная магниевая вспышка. Вторая.

— И еще разок! Улыбочку! — привычно скомандовал фотограф. — Эй, ты, трубочист, улыбнись! Что у тебя за физиономия — как на похоронах?

Ах, как всем было хорошо, как весело, как все они были счастливы! И Тоуд, поддавшись общему воодушевлению, улыбнулся, сначала слегка, потом — во весь рот, от уха до уха; вот он усмехнулся, вот засмеялся, вот захохотал во весь голос… Старые пороки и вечные привычки взяли свое. Тщеславие, стремление быть в центре внимания, купаться в лучах славы, мечты стоять под вспышками фотоаппаратов в окружении знатных и важных людей — все это заставило Тоуда забыть об опасности и на миг почувствовать себя победителем, триумфатором, виновником этого торжества. Трюк с переодеванием сработал великолепно. Никто не узнал его…

— Минуточку! — окликнул Тоуд фотографа. — Еще разок. Сдается мне, что я плоховато вышел, — на потеху публике и новобрачным заявил он. — Давай-ка снимем меня в профиль. Так я лучше смотрюсь. Остальные там, на фоне, пусть не расходятся и улыбаются. Готовы? Улыбочку!

О тщеславие! О самовлюбленность! О глупость, помноженная на жажду прославиться любой ценой! За одним-единственным счастливым мигом следует неизбежное, неминуемое, полное боли и страданий падение.

В толпе зрителей произошло какое-то смятение, раздался обвиняющий возглас, за которым послышались слова, произнесенные знакомым Тоуду женским голосом. Слишком знакомым…

— Это не трубочист! — прокричала она. — Это жаба! Тоуд Жаба! Самозванец, который хотел обманом завладеть моим сердцем, овладеть моей душой и телом! Это он…

Вот она шагнула вперед, к церковным дверям, еще более грозная, массивная, величественная и необъятная в своем праведном гневе, чем тогда, в столь же необузданном порыве радушия. Жена трубочиста!

— Он прикончил моего законного мужа, чтобы занять его место! — вопила она. — Он убийца! Убийца, говорю я вам!

Никакое обвинение не могло быть выдвинуто, сформулировано и брошено более ясно, четко и понятно любому. В этих кратких фразах было названо все: мотивы преступления, его безжалостный исполнитель, его страдающая жертва…

— Он убил, убил его, чтобы занять его место! Убийца! Убийца!

Может быть, Тоуд и пытался что-то сказать в свое оправдание, что-то возразить, но лучше бы он этого не делал.

Он запомнил еще одну огненную вспышку — последний снимок, сделанный фотографом. Но куда лучше запомнились ему другие вспышки и молнии, метнувшиеся к нему: восемь синих, четыре черных и две обвиняюще-пурпурных. А потом все кончилось: мир рухнул и погрузился во тьму. Тоуд был пойман, схвачен, скручен, втиснут в наручники, закован в ножные кандалы, связан веревками, на руках отнесен к черной машине без окон и брошен в ее черное чрево. Недолгая стремительная поездка в жестком, трясущемся фургоне — и Тоуд снова оказался в подземной тюрьме городского Замка, мрачной, черно-серой, отчаянно-безнадежной.

Под усиленным конвоем его провели по длинной, показавшейся бесконечной лестнице, уходящей в глубину темницы, почти протащили по низким, сырым коридорам; перед ним лязгнули, а за ним с грохотом захлопнулись стальные решетки и толстые, непробиваемые, исцарапанные ногтями узников двери… Все это продолжалось целую вечность, пока наконец Тоуда не втолкнули в самую дальнюю, самую хорошо охраняемую камеру для самых опасных преступников, туда, где не было места надежде и лишь отчаяние было верным спутником оказавшегося в этих стенах узника.

Тоуд снова был лишен свободы.