Ивы зимой - Хорвуд Уильям. Страница 40

В какой-то момент все происходящее предстало перед ним в розовом свете. Из дверей кухни до него доносились восхитительные ароматы горячей еды. Еда эта была простой, грубой, скорее всего чем-то вроде густой похлебки, но эта еда предназначалась, несомненно, ему (если точнее — тому, в чьем образе он сейчас предстал). Большая глиняная кружка тоже явно не для чужого дяди была выставлена на стол. Вот-вот и она будет до краев наполнена пивом, сидром или еще каким-нибудь популярным среди простонародья бодрящим напитком.

Искушения, обрушившиеся на Тоуда, были не только гастрономические. Не менее притягательным выглядело и большое, мягкое, уютное кресло у камина, отлично видное Тоуду прямо с порога. Судя по почтению, с которым в этом доме относились к главе семейства, Тоуд не удивился бы, увидев где-нибудь на стене над креслом или на его спинке табличку с надписью: «Только для папы».

И наконец, едва ли не самым сильным соблазном оказалась маленькая приоткрытая дверь в углу комнаты, за которой виднелась узенькая деревянная лестница на второй этаж. Так вот там, наверху, в одной из спален наверняка стояла широкая, мягкая, уже застеленная кровать, только и ждущая того, чтобы он опустил на нее свое измученное тело.

Однако, понимая свою слабость и неспособность противостоять столь сильным искушениям, Тоуд все же набрался терпения и решил прощупать почву на предмет надежности своего положения, а также возможных последствий столь соблазнительного шага. Чтобы выиграть время, а заодно и проверить действенность своих актерских способностей, он обратился к жене трубочиста, стараясь говорить так, как, но его мнению, должны говорить представители низших сословий.

— Ну че? — поинтересовался он. — Даже не спросишь, где это я запропастился?

Похоже, скопировать речь трубочиста ему вполне удалось. Всплеснув руками, женщина ответила:

— Да потом уж, голубчик. Замерз, поди, по дороге. Холодина какая.

— Ага. А все этот костотряс-велосипед, — продолжил Тоуд, входя в роль.

— Опять сломался?

— Ну…

— И ты снова упал?

— А то…

— Слушай, а у тебя и вправду все лицо исцарапано.

— Страшное дело, я тебе говорю.

Некоторые перспективы весьма опасных последствий дальнейшего ломания комедии стали вдруг для Тоуда более чем очевидными.

В первую очередь угрозу таили в себе пятеро сорванцов, его сыновей и, по всей видимости, наследников. Чумазые, взъерошенные, все они претендовали на его внимание и стремились поближе подобраться к нему.

— Эй, полегче! — прикрикнул он на ребятишек. — Не напирай. Не наваливай, говорю. Всё, пошли прочь. Кыш отсюда!

«Берегись!» — безмолвно произнес в его мозгу внутренний голос.

Следующая опасность скрывалась за другой, тоже полуоткрытой дверью. И представляла она собой ванну, уже наполненную горячей водой и обложенную со всех сторон грудами кусков карболового мыла и стопками простыней и полотенец. В довершение всего с бортика ванны свисала длинная, основательная, жесткая на вид мочалка.

«Беги отсюда!» — запаниковал внутренний голос Тоуда.

Но самой суровой карой за ложь и лицедейство, страшнее, чем свора свирепых гончих, должна была стать сама супруга трубочиста — крупная, сильная, несомненно темпераментная и горячая женщина. И если она, явно обожающая своего мужа, в пылу этого обожания способна перепутать его с Тоудом, то каков же будет взрыв ее гнева, когда — когда, и никаких «если», учитывая приготовленную ванну, — она страстно обнимет его на супружеском ложе и обнаружит в своих объятиях не милого и такого знакомого Грэмпа, а кое-что новенькое!

«Сматывай удочки, пока тебя не накрыли», — убежденно заявил внутренний голос.

Сопроводив свои слова театральным жестом, Тоуд продекламировал:

— Я… ну это… тут работенка подвернулась. Срочная халтурка, значит. Так я это… того… пойду. Зашел вот предупредить. Утром буду, еще до петухов!

С последними словами, не тратя больше времени, он развернулся и стремглав пустился бежать сквозь темноту зимней морозной ночи, не обращая внимания на душераздирающие вопли «жены» и завывания «детей», кричавших ему вслед: «Папа, папа! Папочка, вернись! Куда же ты?!»

Наконец крики стихли, растворился в ночи и свет из окон гостеприимного дома. Впервые в жизни Тоуд вдруг обнаружил, что, оказывается, ночное логово на земле под прикрытием колючих кустов живой изгороди может быть нисколько не хуже и не опаснее, чем любая крыша над головой.

Последующие дни оказались едва ли не самыми черными в полной бурных событий жизни Тоуда. Сам он предпочитал особо не распространяться о них даже много лет спустя. Потому что, кем бы он себя ни представлял, кем бы ни мечтал быть, чем бы ни прославился в другие времена, — факт остается фактом: в ту зиму Тоуду довелось побывать в шкуре самого заурядного бездомного бродяги.

Маскарадный костюм трубочиста по-прежнему выручал его, но, даже если сам Тоуд мнил себя опытным, высококвалифицированным представителем славной гильдии Почетных и Заслуженных Трубочистов, окружающие вполне резонно воспринимали его как неудачника, потерявшего работу и не имеющего никаких шансов найти себе новое место.

Впрочем, за время странствий Тоуд встречал и милосердие, и дружелюбие. Крестьяне и жители небольших городков частенько (в самые холодные ночи, когда живая изгородь переставала быть надежным убежищем) пускали его переночевать — в амбаре или сарае, если он у них был, или в свином хлеву, если он не был к тому времени занят. Почти всегда ему предлагали миску каши-размазни да кусок хлеба. Это позволяло ему поддерживать силы для продолжения путешествия, и принимал Тоуд любую, самую скромную еду с множеством слов благодарности и с комичным сниманием шапки и прижиманием ее к груди. Стоило словам ропота на жестокую судьбу закружиться у него в голове, стоило отчаянию сдавить сердце, как он тотчас же вспоминал свору гончих, несущихся за ним по пятам, или — о ужас! — представлял себе костедробильные объятия жены трубочиста, доведись ей обнаружить обман. В общем, Тоуд научился радоваться тому, что он жив, да не только жив, но и более или менее здоров и невредим и при всем этом еще и на свободе, а не в тюремной камере.

Зима не бесконечна, повторял он себе. К тому же он рассчитывал еще до наступления весны добраться до Берега Реки, до родного Тоуд-Холла, где его ждали столь сладостные уют и комфорт.

Может показаться странным, что путь домой занял у Тоуда столько времени, но стремительный самолет в своем безумном полете унес его в совершенно незнакомые места по другую сторону Города, где все было не так и по-другому. А кроме того — и это едва ли не было основной причиной задержки, — он вовсе не горел желанием немедленно вернуться в Тоуд-Холл, где его неминуемо ждали все те лишения и ограничения, избежать которых он так стремился все последние годы. Ведь там, на Берегах Реки, Барсук, Крот и Водяная Крыса ждут не дождутся, когда он вернется, чтобы снова посадить его под домашний арест, теперь куда более строгий (это, разумеется, при условии, что Крот и Рэт все еще живы; впрочем, одного Барсука Тоуду хватило бы за глаза).

Да и как ему теперь смотреть им в глаза после всего, что он натворил? Крота он бросил в тяжелый час. Рэта — фактически вышвырнул на лету из кабины самолета. Барсука же, доверившегося ему, он просто-напросто обманул и предательски запер в курительной, где тот (по разумению Тоуда) наверняка сидел до сих пор.

Так что бродяжничество Тоуда, его путешествие вокруг Города, которого он избегал по необходимости, и в стороне от реки — это уже по собственному малодушию и из-за угрызений совести, — было бесцельным и хаотичным. Быть может, он лелеял в душе надежду на то, что с весной все уляжется, утрясется, забудется и ему будет позволено начать все заново — вернуться в Тоуд-Холл и зажить в нем спокойной, тихой и скромной жизнью, из которой на этот раз будут навеки вычеркнуты всякие мысли о каких бы то ни было машинах, транспортных средствах и путешествиях.