Роковая перестановка - Вайн Барбара. Страница 16

Позвонили в дверь. Эдам подпрыгнул — это было неизбежно. Но звонок просто звонил, не жужжал и не издавал колокольные перезвоны. Он открыл калитку агенту, провел его по дому — сначала гостиная и столовая, потом наверх, в Комнату игольницы, в Кентаврову комнату, в Комнату диковинки, в Комнату смертного ложа, в Безымянную комнату, а затем обратно вниз по черной лестнице в запутанный лабиринт кухонь, буфетной, прачечной, угольной — помещений, большая часть из которых была пристроена в девятнадцатом веке. Сколько же подсобных каморок требовалось в Викторианскую эпоху!

В доме было чисто и убрано — так, как все оставила Вивьен. Но Эдам не мог произносить имя Вивьен ни вслух, ни мысленно; он только оглядывался по сторонам, судорожно сжимая руки.

Он открыл дверь в оружейную и пригласил агента пройти. В комнате стояли стол и виндзорское кресло. Пол был выложен черной и красной плиткой из бута, на стенах висели оружейные шкафы; само же оружие уже давно, естественно, исчезло. Пропали два дробовика дяди Хилберта; один был похоронен в Маленьком лесу, другой, спрятанный в сумку для гольфовых клюшек, — в его спальне под кроватью в родительском доме в Эджваре.

Агент по недвижимости назвал запрашиваемую цену, кое-что измерил и сделал фотографии, встав на краю лужайки, превратившейся в луг, — на том же самом месте, где стоял Руфус, когда фотографировал год назад. День был ветреным, и кедр, который он сравнивал с галеоном, а Зоси — с ведьмой, качался в какой-то именно ведьминой пляске: размахивал руками-ветвями, дрыгал ногами и подбрасывал вверх юбки.

Машина уехала по проселку — тому самому, по которому много раз ездил «Юхалазавр». Эдам отдал агенту единственный ключ от дома, закрыл входную дверь и пошел прочь. Он совсем забыл, что можно вызвать такси, заглянуть в расписание автобуса или придумать еще что-нибудь. Например, попросить агента подвезти его. Но теперь было поздно. Холодные капли падали ему на голову с лиственного свода туннеля. В лесу прозвучал дребезжащий фазаний крик. Эдам опустошил свое сознание; он двигался как автомат, видя впереди сочные луга, купы деревьев, церковную колокольню. И практически не дышал.

Своей голове он не разрешал поворачиваться, чтобы взгляд не упал на обочину проселка, на плотную стену сосен с черными иголками и зелеными шишками. Он знал, каково расстояние до просеки. Тридцать шагов. Когда Эдам повернул голову, правда, с закрытыми глазами, выдохнул, открыл глаза, сфокусировал взгляд — и услышал собственный тихий то ли вой, то ли скулеж. Такой звук может издавать человек, испытывающий физическую боль, но пытающийся скрыть это, подавляющий желание пожаловаться.

Смотреть было не на что. Место осталось таким же, как всегда, — холмистым лугом в миниатюре, чередой маленьких зеленых холмов с крохотными дольменами из розового гранита, белого мрамора и какого-то серого камня на вершинах. И с деревянными крестами. «Какой поток бурливый отторгнул тебя, Пинто…» В своих узких могилах навечно упокоились Александр, Сэл, Монти, Рейнджер, Блейз. Справа от Блейза трава была в полном порядке, практически без неровности и проплешин; здесь, как и везде, росли кустики с мелкими листиками и небольшие цветы, тут и там крохотные выемки заполнились опавшей хвоей. Кролики подстригали траву гораздо эффективнее любой техники. Кое-где валялись их какашки, похожие на горсти изюма.

Эдам обнаружил, что стоит, прижав обе ладони ко рту. Он повернулся и, не оглядываясь, побежал к проселку.

Энн, поджидая его внизу с подносом с кофе и сэндвичами, хотела поговорить о находке в Уайвис-холле. Эдама, неожиданно для него, тронула ее непоколебимая уверенность, абсолютная убежденность в том, что он невиновен. Желания есть не было. Он думал о дробовике Хилберта — ружье все еще у него, но от него надо поскорее избавиться.

— Ты никогда мне об этом не рассказывал, — начала Энн. — Когда ты получил письмо от поверенных, в котором говорилось, что поместье унаследовал ты, — ты, должно быть, был страшно шокирован. То есть ты ни о чем не догадывался?

— Я думал, что наследство перейдет к отцу. Все так думали.

— Почему, по-твоему, он оставил дом тебе?

— Ну, не потому, что любил меня. Он меня почти не замечал. Он не любил детей, а я перестал ездить туда, когда стал старше. Четыре года не появлялся в поместье. А родители ездили.

— Тогда я просто не понимаю.

— Послушай, он был противным стариком. — Эдам мрачно посмотрел на нее. — Мой отец — тоже противный старик; думаю, и я таким стану. Верн-Смиты все такие. — Энн ничего не сказала. — Полагаю, было так. Он смог все разглядеть сквозь лесть, наверняка. Мой отец вел себя как вульгарный подхалим. А про себя дядька думал: ага, ты назвал сына в мою честь Хилбертом, чтобы доставить мне удовольствие, заставить меня полюбить его, вот я его и полюблю, чтоб мне провалиться, я полюблю его сильнее, чем тебя, и оставлю ему поместье, минуя тебя.

— Разве люди могут так поступать?

— Некоторые — да. — Эдам задумался. — Если честно, я бы на его месте поступил так же. Я этого не исключаю.

— Хочешь еще кофе? Нет? Как я понимаю, ты тут же полетел туда, чтобы взглянуть на свою собственность?

— Нет, между прочим. У меня не было времени, мне нужно было возвращаться в университет. Я вообще собирался продать его, у меня, знаешь ли, не было трепетного отношения к моему милому дому.

Как раз было. То есть появилось бы, если бы он увидел дом после четырехлетнего отсутствия. Но тогда он об этом ничего не знал и отложил свою поездку до конца семестра, до июня. Все это время отец искал способы и средства отменить завещание, придумывал компромиссы, вел, насколько знал Эдам, атаку по всем фронтам. А то, что Эдам не знал, ему рассказала сестра, его союзник в стане родителей.

— Ты ездил туда в детстве на каникулы? Тебе там нравилось?

— Сомневаюсь. Не помню. Думаю, я предпочел бы поехать на море. Как все дети.

— А тебе показывали кладбище домашних животных, когда ты был маленьким?

— Кажется, да. Не помню. Нам обязательно об этом говорить?

На самом деле он не помнил, чтобы слышал о кладбище до того дня, когда вошел Шива и рассказал всем о своей находке. Вивьен тогда подумала, что там похоронены дети. Эдам поежился, вспоминая. При ее склонности к индийскому мистицизму она не могла понять такого трепетного отношения к животным. Эдам вдруг представил, как лопата врезается в зеленый дерн и выворачивает ком земли с черепом. Наверняка случилось именно так.

А дробь нашли среди костей?

Позже он лежал в кровати рядом с Энн и пытался придумать приемлемую, но при этом ни к чему его не обязывающую историю для полиции. Как и большинство англичан среднего класса, никогда не имевших дело с полицией, Эдам считал служителей порядка дураками. Энн заснула почти сразу. У нее была такая привычка: когда она спала на спине, то издавала горлом тихие звуки. Это был не храп, а что-то типа пощелкивания, неритмичное и спорадическое — именно это и раздражало — и начиналось оно, когда его меньше всего ждешь. Эдам слышал такие пощелкивания только у одного человека, и когда он обнаружил их у Энн, попытка убежать от воспоминаний провалилась: те две ночи, по сути, получились тревожными и бессонными, он не мог избавиться от мысли, что Энн издевается над ним. Естественно, это была чепуха. Она никогда не слышала о Кэтрин Ремарк, и никогда не услышит, если получится так, как нужно ему.

Несколько минут прошло без пощелкивания, а потом началось, затем еще одно, и еще одно через пятнадцать секунд. Это доводило Эдама до бешенства. Однажды в приступе гнева он заявил ей, что эти пощелкивания начались у нее только после их свадьбы. Если бы он услышал их раньше, то никогда бы не женился на ней. Но сейчас он с болью вслушивался в эти хаотичные пощелкивания и позволил своему сознанию соскользнуть в давние времена десятилетней давности, к тому, что он должен был вспомнить, к правде, которую он обязан был вызвать из прошлого, чтобы иметь возможность лгать. Эдам лежал неподвижно с открытыми глазами, глядя в темноту, которая была только наполовину темнотой, потому что это Лондон, а не Суффолк, где в безлунные ночи темень стоит такая, что глаз выколи. Щелк, пауза, щелк, долгая тишина. Наконец немного похолодало, и понадобились пледы; теперь можно было обнимать Зоси, не опасаясь, что они оба будут плавать в луже пота. В ту ночь он тоже долго не спал, лежал и думал, прикидывал, что делать, вслушивался в слабые звуки, похожие на лопанье крохотных пузырьков — и вдруг перестал их слышать.