Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв. - Автор неизвестен. Страница 10

влажный, юн. Такая красота, пусть жизнь пройдет, без перемен сохранится. Столетний союз [67], наша клятва даже под синими волнами безбрежного моря сохранится — сон. Брожу по свету и не замечаю, как проходят годы — се...

С такой женой холодно не обращаются... «Великое уложение» [68] — это свод законов — юль. Разве она не хорошая пара славному юноше? Как я хотел бы губки Чхунхян к моим прижать и поцеловать, разве это не по закону гармонии — ё? Ведь этот знак и пишется, как два рта — один над другим! Ой-ой! До чего хочу ее увидеть! — закричал он во все горло.

А в это время его отец отужинал и, разомлев, прилег на постель, но, услышав крик, испуганно вскочил.

— Поди-ка сюда! — позвал он слугу.

— Слушаюсь!

— Что там в управе, иглами кого-нибудь колют? Или по ляжкам бьют? Сходи-ка, узнай.

Слуга вошел к юноше.

— Чего это вы изволите глотку драть, барич? Папаша ваш перепугались и велели узнать, что случилось. Что прикажете им сказать?

Юноша испугался не на шутку.

— Ты вот что скажи. Он, мол, читал книгу под названием «Беседы» [69]и дошел до места, где сказано: «Как грустно! Я, видно, совсем стар, давно уже не видел во сне Чжоу-гуна [70]». Тут он, мол, представил себе, будто увидел Чжоу-гуна, и от радости громко закричал. Так вот и передай!

Слуга все это доложил, и правитель обрадовался такому рвению сына.

— Иди-ка сюда! — позвал он слугу. — Сходи в канцелярию и позови тихонько секретаря Мока.

Мок вошел сильно обеспокоенный: может, случилось что недоброе? Надо бы поторопиться.

— Господин правитель, наверное, скучает, — проговорил Мок.

— А... Присядь-ка, поговорим. Мы ведь с тобой старые друзья, учились у одного учителя. Помнишь, в детстве не было противнее занятия, чем чтение книг, а у нашего мальчика настоящий поэтический дар. Он, пожалуй, далеко пойдет.

Мок не понял, о ком идет речь, но все же ответил:

— Да... Разве было в детстве что-нибудь более противное, чем чтение книг? А если читать неохота, клонит ко сну, разные хитрости придумываешь. А этот мальчик уж если берется за книгу, читает и пишет, не разбирая дня и ночи.

— Вот-вот.

— И не заметили, как он выучился, — продолжает Мок. — А какой у него каллиграфический талант! Точку одну поставит, словно камень сбросили с высокой горы, начертит единицу — бодростью прямо на тысячи ли повеет! Верхняя часть иероглифа у него с голову воробья, и как примется спорить о правилах написания — гром и молния, ветер и волны! Вертикальная черта у него словно старая сосна повисла на утесе, а черточки, что пишутся снизу вверх, тянутся, как ветви сухой лозы. Проведет кистью снизу вверх, и вот оно — торчит острие стрелы! Устанет рука — ногой прочеркнет, но линии хорошо получаются. Подсмотришь иногда тихонько, как он пишет — у иероглифов черта к черте.

— А ты послушай, как он умел сочинять, когда ему было всего восемь лет! — заговорил правитель. — В столице у нас во дворе росла старая слива. Я ему сказал: «Вот слива, напиши о ней стихи!» В одно мгновение все было готово, да к тому же написал так задушевно, сумел искусно отобрать все хорошее, и без всяких усилий! Он станет блистательным мужем в Государственном совете!

— Он прославит род. Как говорится, все весны и осени начертаны в его улыбке. Он станет главой Государственного совета!

Правитель, глубоко потрясенный, воскликнул:

— Главой Государственного совета! Как я могу на это надеяться?! Правда, при мне он легко сдаст экзамены, а если уж сдаст, то не останется же он на всю жизнь в чине шестой степени?!

— Тут и разговора быть не может! Будет если не столпом в Государственном совете, то уж столбом, демоном-стражем при дороге, наверняка станет!

— Да знаешь ли ты, о ком идет речь? — гневно вскричал правитель.

— Говорить-то я говорил, но, по правде сказать, не знаю про кого.

А пока они вели беседу, юноша все ждал сигнала к окончанию работы.

— Слуга!

— Слушаюсь!

— Посмотри-ка, может, уже били в колокол?

— Нет еще.

— Спроси немного погодя у прислужника.

Но тут раздался протяжный удар в колокол.

— Вот хорошо! Вот хорошо! Засвети-ка фонарь.

И юноша, взяв с собой еще одного слугу, отправился к Чхунхян. Они старались ступать осторожно.

— У отца еще горит свет, спрячь-ка фонарь!

Быстро миновали они трое ворот. На дорожке играли лунные блики. Этот юнец еще ни разу, как говорится, не сломавший зеленой ивы среди цветов, не знавший любви красавицы — шел провести ночь в доме кисэн. Так не медли, иди скорее!

Так или иначе, они двигались вперед и радовались, что нынче ночь спокойна и безлюдна. Но как неузнаваемо она все изменила вокруг! Смешно, как говорится, неужто рыбак не знает дорогу к Персиковому источнику? [71]Они подошли к дому Чхунхян. Тихая ночь, никого нет, луна светит — настала третья стража. В воде плещутся рыбки, а золотистые карпы, похожие на пиалы, радуются так, будто видят любимых, журавль в лунном сиянии страстно зовет подругу. Чхунхян проиграла на семиструнном кыме [72]мелодию «Южный ветер» [73], но потом прилегла и задремала. Тут появился слуга и, боясь, как бы не залаяла собака, тихонько прокрался под окно в комнате Чхунхян.

— Чхунхян, ты что, спишь?

— Зачем ты пришел? — испугалась Чхунхян.

— Молодой господин пожаловали.

У Чхунхян забилось сердце и на душе стало тревожно. В смущении она открыла дверь, прошла в соседнюю комнату и разбудила мать.

— Ой, мама, как вы крепко спите!

— Зачем зовешь, чего тебе? — недовольно спросила мать.

— Да разве я у вас прошу чего-нибудь?

— Тогда зачем позвала?

— Молодой господин со своим слугой пожаловали, — потупившись, промолвила Чхунхян.

Мать открыла дверь и окликнула слугу:

— Кто это там пришел?

— Сын правителя, барич Ли пожаловали, — ответил слуга.

— Сандан! — позвала мать Чхунхян.

— Здесь я.

— Неси циновки и лампы во флигель за домом да приготовь там все для гостей! — распорядилась она и вышла к гостям.

Все люди хвалили ее — и не зря! Издревле считается, что дети больше походят на материнскую родню, вот почему у нее такая дочь, как Чхунхян. Посмотрите на нее! Волосы уже с проседью, но изящество сохранила, манеры сдержанны — она все еще привлекает взор. Лицо полное и гладкое — значит, живет счастливо. Она вышла степенно, неторопливо, обутая в башмаки с широкими носками, и подошла к слуге.

Тем временем юноша стоял, озираясь по сторонам, но тут к нему подошел слуга.

— Это мать Чхунхян.

Мать подошла и, почтительно сложив руки, приветствовала его:

— Как изволили здравствовать, молодой господин?

Юноша улыбнулся:

— Так вы матушка Чхунхян... В добром ли вы здравии?

— Да живу помаленьку. Я не знала, придете ли вы, не встретила вас как положено.

— Что вы, зачем это?

Мать Чхунхян прошла вперед, показывая дорогу. Они миновали главные и средние ворота и очутились в садике за домом. В старом флигельке, крытом соломой, горели лампы, а склоненные ветви ивы заслоняли свет, будто жемчужный занавес подвешен на крючьях. С правой стороны стоит павлония, и с ее листьев капает роса, будто журавль вздрагивает во сне, слева растет сосна, ее чуть покачивает свежий ветерок, и кажется — то шевелится старый дракон. На бананах, орхидеях, опунциях, растущих перед окном, распустились листья, а лотос, покрытый нефритовыми бусинками росы, как жемчужина в воде, чуть качается над волнами. Золотые рыбки, похожие на пиалы, плещутся в пруду, будто, как говорится, хотят превратиться в драконов. Они резвятся, раздвигая молодые листья лотосов. Как сказано в стихах: