Алиса в Стране Советов - Алексеев Юрий Александрович. Страница 21

— Aun puede ganar algo mas, jefe, [37]— взялась подогреть Ивана дуэнья.

— Avec plaisir! [38]— пробормотал Иван и обронил в сторону Ампариты: — Con ella al fin del mundo… [39]

— Вы о чем это там? — заметался в подозрениях Славушкин. — Нас ребята ждут. Знаешь, чем они нас поминают?

— Знаю, знаю, «молоко» не прокиснет, — сказал Иван. — Мне нужно не больше часа.

— Не время, Иван! — ревнивым голосом возразил Славушкин. — Мало ли кому чего нужно! Я тоже вон…

— И тебе этот час сгодится. Хорошо ли быть в долгу, как в шелку? — напомнил Иван. — Ты же сам рвался. Действуй! А я отвезу пока Ампариту в Гавану, и тут же вернусь.

— Под трибунал захотел! — присвистнул Славушкин. — Зачем же везти… тут, что ли, места мало?

— Невозможный ты человек, Славушкин, — укорил Иван, и походя, с неким значением сказал дуэнье: — Hay que acariciar le… [40]

Догадливая, как все бандерши, донна Пуга глыбой надвинулась на загрустившего Славушкина и заключила в объятия в стиле Поддубного.

— Да что же это вы мной торгуете! — заверещал из принципа Славушкин. — Я, может, не в настроении, может, устал!

— Крепись, все там будем, — неловко ободрил Иван и девушке Ампарите глазами на выход выразительно показал.

От Антигуа до Гаваны набегало километров под тридцать. Для «кадиллака» — пустяк. К тому же на лобовом стекле синела звезда с нашлёпкой «Fuerzas aereas» [41], что, по-русскому разумению, делало машину обкомовской, «нулевой», и велело проскакивать, не снижая скорости, на любой свет, не платить за переезд мостов и заправку — то есть нигде не задерживаться, не тормозить ход революционных свершений. Давить приученных к автостопу «грачей», правда, покамест не разрешалось: революция ещё не могла разобраться, где друг, где враг — мешала многопартийность. И потому взлетевшего на дорогу с поднятыми руками человека в комбинезоне Иван зигзагом объехал и тотчас на входе в крутой поворот увидел низкое пламя и мокро-чёрное, не пойми с чего, полукружье бетонки. Не осветись дорога огнём пылавшего в кювете автобуса, Иван не успел бы ударить по тормозам и, как по маслу, вылетел бы под откос вверх колёсами.

Молчавшая всё это краткое время Ампарита и тут ни слова не вымолвила, только вцепилась в Ивана, прижалась к его плечу, враз побледневшая, с уширенными от страха глазами.

По обе стороны от дороги темнел лесок, сподручный для Робин Гуда. И интуитивно Иван понимал, что ехать дальше опасно. Одною скоростью тут не возьмёшь, не проскочишь. Нужна разведка. Иван с неохотой отстранил от себя жаркое тело девушки и приказал ей пригнуться, спрятаться, а сам достал ощупью из-под сидения автомат и выскочил на дорогу.

Бетонка была жирно сдобрена глянцевыми потёками какого-то масла. «Вместо солидола автол», — промелькнуло в голове по-дурацки. А по маслу были рассыпаны настриженные кое-как «ёжики» от колючей проволоки. Эти колючки и пробили скаты автобуса, кинули по скользкой стёжке в откос.

Водитель автобуса был мёртв, убит, скорее всего, взрывом бака, пламенем от которого чадно полыхали теперь в салоне кипы белья, помеченные названием прачечной «Лимпиеза».

«Нет, не для автобуса «ёжиков» поднастригли и поворот смазали, — сообразил Иван. — Патруль на выезде из Антигуа по-свойски пропустил беднягу, и тот невольно стал «тральщиком» для военных машин».

Иван скребками, как мог, ногою смёл в сторонку колючки и только успел вернуться к машине, как услышал отчетливый топот.

Давешний «грач», что руками ему махал, бежал к машине, а справа по кромке леса его нагоняла короткая тень.

— Atras… gusanos! [42]— выкрикнул на ходу человек, задыхаясь.

И тотчас бабахнул выстрел — гулкий, раскатистый, как на утином болоте.

Человек пал ничком, ударился головой о бетонку и стих. А тень метнулась в изножье деревьев и снова выстрелила. Дробь просвистела совсем рядом и недовольно тренькнула по крылу машины.

Иван упал на колено и на одном дыхании выпустил почти всю обойму. Нет, не с испуга. Страха не было. Душила злость, что цель не видна, сам же он — как на ладони. А в голове копошилась другая мысль: «Мать вашу, да не моё это дело, но коли так, надо делать его хорошо».

Охотничьего азарта — попал не попал? — тоже не было. Иван впервые в живое стрелял, и вкус к убийству не был в нём развит. Пальба прекратилась — и хорошо. Чёрт с ним, с результатом. Сам жив — вот главный приз.

Немного выждав, Иван забрался в машину и, проклиная в душе распри островитян, подкатил задним ходом к подстреленному незнакомцу.

«Если он жив, мне — хана! — прикидывал он нелепость своего положения. — Никакое спасение раненых не покроет самоволку из части. Выходит, мёртвый лучше живого, он не кусается — вот ведь идиотизм!».

Догоняла в комбинезоне всё той же «Лимпиезы», как знал, подыграл Ивану — лежал с раскроенным черепом. И вряд ли дробью его эдак разворотило. Скорее всего он бегом себя добил, с подпрыга грохнувшись о бетонку.

— Seria mejor enterrar le, jefe [43], — подала голос девушка.

— Tu equivocas. No es la culpa mia [44], — сказал Иван.

— No tiene importancia, — покачала головой Ампарита. — A mi hermano le han nombrado gusano, pues esta ahora en la emigration [45].

«Денёк — не соскучишься, — подумал Иван, трогаясь с места и обруливая сдвинутые кучкой «ёжики». — Ежели пронесёт — с меня свеча Чудотворцу».

Николай Чудотворец его не раз выручал. Однако Иван забывал святых благодарить. И сейчас, если по-честному, он уповал больше на попустительство чёрных издольщиков, споро призванных под ружьё. Не шибко грамотные, они питали лютую неприязнь к пропускам, к документам, и это давало шанс заговорить их общими фразами о революции, усыпить, заморочить. На том Иван расчёт как-нибудь проскочить и строил, о том и молил Чудотворца: «Пошли мулата, Господи! Дай тёмненького яко тать!».

Сложившей крылышки бабочке-Ампарите соображения Ивана были, конечно же, неясны. Ей оставалось надеяться разве что на своё имя. Ампарита значило «защищённая».

«A-а, стоит ли о чём-то жалеть?.. Будь что будет! — косился на Ампариту Иван. — Ведь жизнь на Родине сводится для любого к семи событиям. Ну, рождение, школа, армия (как вариант — тюрьма), и остатним отрезкам — женитьба, ребёнок, развод и смерть. Всё промежуточное уныло и блёкло, будто писано вымытой кисточкой по картону, занято мая-тою о пропитании и жилье под монотонный гул «слушали, постановили». Да пропади оно пропадом! Что я теряю?».

Иванова ересь, видимо, Господу не поглянулась. Мулата он ему не послал. Развилку на подъезде к Гаване стерёг мобильный патруль, и за командира там был явно не мачетеро и не вакеро [46]. Стражников на двух снабжённых пулемётами «Джипах» возглавлял отутюженный — ворот наглухо и в увышенной под де Голля фуражке — щёголь-сержант, скорее всего, из вечных студентов, не знающих куда дурь приложить. Глушить таких петушистых дежурным «Патриа о муэрте!» маловато. Таких на другое пшено берут. И потому, когда «петушок» к ветровому окну подскочил, щёлкнул нагло предохранителем автомата, Иван бессовестно обозвал его и «начальником», и «красавцем» и даже сравнил мимолётно с торреро.

Присутствие подчинённых и красавицы Ампариты удваивало приятность лжи для щёголя-переростка, и острые ушки его утратили настороженность, обмякли и покраснели.

— О, seftorita!? — кукарекнул он вопросительно, как бы ранее её не углядел. — Senorita hermosa… [47]